– Я не потерплю, чтобы племянница из-за меня пострадала! – выговорил он решительно.
Однако Квощинские не знали, что делать и что, собственно, предпринять, решили только не говорить дочери.
– Обождём, увидим, – решили они. – А Тане ни слова.
В тот же день, в сумерки, Сашок, не спросясь Кузьмича, поехал тоже переговорить и потолковать о беде. И произвёл переполох в доме.
И мать, и отец, и нянюшка тщательно скрыли всё от молодой девушки. Таня продолжала прыгать от счастья.
Когда Сашок немедленно приехал и без доклада лакея вошёл в гостиную, то через мгновенье к нему вышла не Анна Ивановна, а Таня. Девушка как бы выпорхнула из своей комнаты и прилетела на встречу к возлюбленному улыбающаяся, сияющая и, как всегда, румяная от смущения.
– Мама сейчас придёт. Я вас в окно увидела и послала ей сказать, – вымолвила она уже строго, как бы заранее объясняя свой нескромный поступок: являться одной к молодому человеку и жениху.
Сашок стоял среди комнаты, совсем по выражению: «как ошпаренный цыплёнок», расставив ноги, опустив голову, растопырив руки.
– Что вы? – воскликнула Таня. – Что вы, Александр Никитич?
– Татьяна Петровна! Мы несчастные.
– Мы? Несчастные? Мы?
– Да мы с вами несчастные. Всё повернулось кверх ногами. Нам только умирать остаётся.
– Почему? Что вы?
– Да разве вы не знаете?
– Что такое? Говорите, ради Господа!
– Дядюшка согласия не даёт!
– Дядюшка? Не даёт? Что же такое?
Сашок не ответил и, стоя в такой же беспомощной позе, вдруг полез в карман камзола. Вынув платок, он поднёс его к лицу и стал утирать глаза.
– Александр Никитич, – тихо и пугливо произнесла Таня.
Сашок только фыркнул в ответ и заплакал ещё шибче.
Таня начала тоже плакать, пошарила в кармане, не нашла платка и стала утирать слёзы рукавом…
– Говорит… Говорит… – начал Сашок, всхлипывая. – Говорит, что ни за что, никогда…
Но вдруг раздался страшный, пронзительный крик на весь дом.
Вскрикнула Таня… И замертво повалилась на пол… Отец и мать бросились в залу…
И весь дом заходил ходуном. Горя уже не было, а был один общий перепуг…
Все, сбежавшись, прежде всего унесли лишившуюся чувств девушку к ней в спальню, а затем послали за доктором.
Пётр Максимович вернулся к себе, не позвав Сашка.
Анна Ивановна, конечно, не отходила от дочери и говорила: «Бедная ты моя, бедная».
И Сашок, совершив переполох, поехал домой. «За делом приезжал!»
XXXI
Ввечеру Сашок сидел у себя в спальне, грустный, с красными глазами, с тяжёлой головой. Кузьмича не было дома. Он опять куда-то пропал. Среди тишины в комнатах послышался шорох. Конюх Тит появился на пороге спальни и остановился, видимо, смущённый своей дерзостью.
– Что ты? – бесстрастно, как человек, которому от горя не до мелочей обыденной жизни, произнёс Сашок.
– Я к вам… По делу к твоему сиятельству. Прости, Александр Никитич, – заговорил Тит. – Я из любви. Ей-Богу. Сейчас умереть, коли лгу. Жалостно мне смотреть. Ну вот я по любви и положил прийти.
– Ну что же тебе! – воскликнул Сашок. – Ты совсем чурбан! Нешто можешь ты меня утешить, что ли?
– Могу.
– Что-о?! – протянул Сашок, удивлённый глупостью малого и рассерженный.
– Могу. Прямо обещать не могу. А всё-таки испробовать могу. Дозволишь?
– Что? Олух! Что тебе дозволить!
– А вот чтобы выгорело дело, стало быть, желание твоего сиятельства на лад пошло. Может быть, у меня через бабусю и выгорит дело. Только разреши.
– Пошёл вон! – вспыхнул Сашок.
– Ты не серчай. Ей-же-ей! Пред Господом Богом божусь, что бабуся барыньке одной скажет всё, пояснит. А барынька своей приятельнице, а энта у самой служит у царицы. А потому может князю Александру Алексеевичу всё сказать, попросить. Барыня бабусе сказывала: какое, сказывала, у тебя дело, старуха, ни будет, ты мне говори, а я для тебя всё сделаю. Ей-Богу, Александр Микитич, не вру.
Сашок помолчал, глядя в лицо своего конюха, и вдруг ему показалось, что молодой малый не дурак и не безумный, а только не умеет объясняться толково. Он встал и, подойдя к Титу, засыпал его вопросами. Тит отвечал толково. Выведал что-то удивительное.
– А приятельница этой самой барыни при царице состоит? – спросил наконец Сашок в третий раз.
– То-то, да!
– И обещала твоей бабушке через эту приятельницу всё, что ни спроси, сделать?
– Ну да. Вот я и говорю твоему сиятельству, – начал Тит, но Сашок перебил его:
– И выходит толк из того, что твоя бабушка эту барыню просила?
– Завсегда! – оживился Тит. – Как по щучьему веленью. Раз было про огород… А там Матюшка на волю вышел, хоть господа его, Орловы, не хотели.
– Погоди болтать, – сказал Сашок и стал снова расспрашивать конюха. Наконец, поразмыслив, молодой человек вспомнил пословицу: «утопающий за соломинку хватается», и соломинка, бывает, помогает. И Сашок решил, чтобы наутро Тит шёл к своей старой прабабушке, всё ей рассказал и просил помочь. «А там будь что будет!»
Наутро парень был уже в Петровском и, расцеловавшись со старухой и с сестрой, тотчас же заявил:
– Ну, бабуся, я к тебе с поклоном! Что хошь делай, а помоги! Коли поможешь, то моё тебе будет вечное спасибо.
– Что такое? – удивилась Параскева.
– А вот, слушай!
И Тит подробно рассказал всё, что произошло в доме: как князь баловался, барыньку в карты выиграл, как за этой барынькой приезжал её благодетель, клянчил, просил князя отпустить её, а князь упёрся: выиграл – и шабаш! А там слово за слово они шибко разругались. Затем Тит описал подробно и даже картинно, со слов дворовых людей князя, как приезжала важная барыня в карете – тоже княгиня да ещё и генеральша и как она не только криком кричала в доме, всех ругала и поносила, а чуть не дралась и чуть самого князя не треснула. Собиралась тоже зачем-то ворота ломать.
Параскева таращила свои старые глаза и головой качала.
Затем Тит ещё подробнее передал, что приключилось вследствие ссоры князя с княгиней, как ему пришлось уступить и у него чуть не силком выигранную барыньку увезли. Оказалась она сестрицей генеральши.
– А в конце концов, – прибавил Тит, – мой Александр Мититич чуть не разливается, плачет. Благодетель-то, выходит, который князю всяких продерзостей наговорил, – родной дядя его невесты. Князь теперь на дыбы: не хочу, чтобы женился! Квощинские господа всё разливаются, а коли не разливаются, то так горюют, что смотреть жалко. А Александр Микитич ничего не может. Дядюшка приказывает – плюнь на них и женись на другой. А эта другая верхом на стуле катается! Ну, ради Создателя, помоги! Я вот тебе в ножки поклонюсь!
И Тит, привстав, действительно согнулся, тронул пальцем пол. Лицо его было не только серьёзно, но неподдельно грустно.
– Помоги, бабуся!
– Да что ты, дурак! Белены там в Москве объелся, что ли? Как же я помогу?
– Можешь, бабуся! Помнишь ты, что мы рассуждали про Матюшкину волю, что всё это твоя барыня московская состряпала, потому что недалече от царицы состоит. Ну вот ты опять помоги!
– Да как, глупый?
– Повидаешь её, скажи ей! Когда ты её повидаешь?
– Да, должно, скоро опять повидаю.
– Ну вот и скажи! Всё, что я тебе расписал, ты и ей распиши. Да и проси. Хоть в ноги кланяйся!
– Да о чём, дурак?
– Да о том, бабуся, чтобы она своей важной-то приятельнице сказала, а чтобы та князя уломала, чтобы он разрешил Александру Микитичу жениться на барышне Квощинской.
– Глупый. Ничего не будет.
– А я вот, ей-Богу, смекаю, что коли опять барыня твоя захочет словечко замолвить, то уж её-то барыня энта, что при царице, энта уж непременно князя знает и с князем поговорит. И князь послушается. Вот ей-Богу, мне всё это так сдаётся.
Параскева молчала и, наконец, покачала головой.
– Ничего не будет! Глупы вы! То Матюшка – самоварник орловский, мудрено ли было барыне иной, при царице состоящей, Ивану Григорьевичу словечко замолвить, а тот отпустил. А теперь, видишь, ступай она просить богача князя Козельского в его семейном деле. Тот – сам князь, сам важный, скажет: сударыня, не в своё дело не мешайтесь!
