Всякое желание смеяться у меня пропало. Я никогда не знал дядю Жерома, слышал только, что он был несчастлив, что он годом старше дяди Симона, и они вместе росли, были в детстве товарищами, пока судьба не развела их.

Я вернулся к своей работе совершенно подавленным, моему представлению о семье и дружбе был нанесен страшный удар. Что такое дружба и братство? Где же уважение к умершему?

Впрочем, меня возмущало не только это. К счастью, дядя Симон не старался наставлять меня в том, что хорошо и что дурно, но примеры, которые я видел ежедневно, были сильнее прямых указаний.

Судебный пристав – поверенный или свидетель всех ужасов нищеты. Мой дядя к этой профессии присоединил роль банкира, вернее говоря, ростовщика. Немало людей благодаря ему сделались или несчастными, или мошенниками.

Мы работали за одним столом, и я обычно присутствовал при всех его совещаниях с клиентами, и только в самых важных случаях он меня удалял из комнаты, отправляя с каким-нибудь поручением.

Я никогда не видел, чтобы он уступал просьбам задержать или остановить судебное преследование должника. К уговорам, мольбам и слезам, даже самым трогательным, он был совершенно равнодушен. И когда ему начинали надоедать, он вынимал часы, клал их на бюро и говорил:

– Я не хочу терять время, как клиент не хочет терять деньги. Если вам есть что сказать, я к вашим услугам, но предупреждаю: час моего времени стоит четыре франка. Теперь четверть первого. Итак, я вас слушаю…

Бедные женщины умоляли его со слезами. Я видел мужчин, которые на коленях просили его подождать хотя бы месяц, неделю или несколько часов. Слишком многому я стал невольным свидетелем. Я говорю об этом для того, чтобы вы поняли, что у меня не могло быть ни уважения, ни привязанности к дяде. Я еще не был способен оценить ловкость и хитрость, с какими он вел свои дела. В первый раз я понял это только тогда, когда оно само мне бросилось в глаза. И дорого заплатил за понимание, как вы сами увидите.

Дядя купил старинное имение. Чтобы сделать его более доходным, он его перестраивал. Каждую субботу к нам приходили за расчетом рабочие и подрядчики.

Как-то пришел подрядчик каменщиков и очень удивился, увидев, что я дома один: дядя обещал быть дома и уплатить по счетам.

Он остался ждать. Прошел час, потом второй, третий. Дяди все не было. Наконец в восемь часов вечера он вернулся.

– А, это вы, Рафарен! Извините, но, знаете ли, дела…

У дяди была манера, которую я замечал и у других деловых людей, когда они хотели казаться важными и занятыми. Вместо того чтобы переговорить с Рафареном, он расспросил меня обо всем, что случилось сегодня, прочел все письма, пробежал деловые бумаги, посмотрел, что я переписал за день. И только после этого обратился к Рафарену.

– Ну-с, так что вы скажете?

– Вы обещали мне уплатить сегодня по счетам.

– Это верно, но денег у меня нет. Мне очень жаль!

– Но мне нужны деньги, – сказал Рафарен. – Я завтра сам должен уплатить более тысячи франков другому приставу, который ведет дело против меня. Вот уже шесть месяцев, как вы обещаете мне уплатить, и сегодня я рассчитывал, что вы сдержите слово…

– Слово? Какое слово? – перебил его дядя. – Разве я сказал вам: даю вам честное слово уплатить в субботу? Не надо меня путать!

– Я не думал об этом, простите меня. Я бедный человек, но если я говорю: «Я заплачу в субботу», я плачу.

– Ну, а если не можете?

– Если я обещал, то смогу. Поэтому я вас и беспокою: я дал слово приставу, и если я не сдержу его, то он завтра же начнет дело против меня!

Рафарен принялся объяснять свое положение: он влез в долги, рассчитывая на дядю, и если он завтра не заплатит, то в понедельник его арестуют. Жена его очень больна, она умирает, и это окончательно добьет ее. На все эти объяснения у дяди был один ответ:

– Мой друг, денег у меня нет, нет денег. Не стану же я красть деньги для вас! Ну, что ж, судитесь со мной, только и тогда вы получите деньги не раньше, чем через год.

За несколько дней до этого я присутствовал при беседе дяди с другим приставом и слышал, как дядя настаивал, чтобы тот во что бы то ни стало довел дело Рафарена до конца. Я тогда не понимал, в чем его суть, и только потом до меня дошло, что настоящим кредитором Рафарена был сам дядя.

Для меня все это было так странно: мне казалось, что я должен, даже рискуя нарваться на неприятности, помочь бедному Рафарену. Поэтому, когда дядя в десятый раз сказал: «Если б у меня были деньги, я бы их вам отдал», – я сказал громко:

– Деньги у нас есть, нам же их сегодня принесли!

Едва я сказал последнее слово, как дядя под столом дал мне такого пинка по ногам, что я покачнулся на стуле.

– Что с тобой, Ромен? – спросил дядя как ни в чем не бывало и, подойдя ко мне, ущипнул меня за щеку до крови.

– Какой неловкий малый! – сказал он, обращаясь к Рафарену.

Рафарен не видел ни толчка ногой, ни щипка. Он смотрел на нас с удивлением, потом, догадываясь, что дядя хочет отвлечь его от разговора, вернулся к делу, которое было для него очень важным.

– Значит, деньги у вас есть? – переспросил он.

– Вот они! – сказал я, вынимая пачку купюр из ящика стола.

Оба разом протянули к ним руки, но дядя оказался проворней: он схватил пачку и сунул ее в карман.

– Послушайте, Рафарен, – сказал он после минутного молчания, – я хочу сделать для вас все возможное. Я предлагаю вам три тысячи франков, которыми должен был уплатить один важный долг. Эти деньги я отдам вам с условием: вычеркните остаток моего долга вам, и эти деньги ваши.

Я ожидал, что Рафарен бросится дяде на шею, но ничего подобного не произошло.

– Но вы должны мне не три, а четыре тысячи! – Рафарен был в отчаянии.

– Ну, так что же?

– Вы и так уже сократили выплаты до четырех тысяч, урезая меня во всем. Ах, господин Кальбри, как же вы подводите меня!

– Вы не хотите брать три тысячи? Благодарю вас, мой друг, они мне пригодятся! Если я их и предлагал вам, то только для того, чтобы сделать вам одолжение.

Рафарен принялся опять убеждать дядю, но поняв, что того ничем не проймешь, сдался:

– Ладно, пусть будет по-вашему!

– Вот и хорошо! – сказал дядя.

Рафарен взял деньги, надел шляпу и сказал:

– Господин Кальбри! Мне больше по душе моя бедность, чем ваше богатство, нажитое бесчестно.

Дядя побледнел, губы его задрожали, но он быстро оправился и сказал, почти смеясь:

– Это дело вкуса.

Улыбаясь, он проводил Рафарена, как самого лучшего друга, до самой двери, но едва закрыв за ним дверь, влепил мне такую пощечину, что я упал со стула.

– Гадкий мальчишка! – воскликнул он. – Ты ведь сказал о деньгах, понимая, что именно ты делаешь!

Мне было очень больно, но это меня не остановило. Теперь я думал только о том, как бы ему отомстить.

– Да, конечно, понимал! – сказал я.

Дядя кинулся ко мне с кулаками, но я быстро шмыгнул под стол и вылез с другой стороны, так что стол оказался между нами.

Дядя еще больше рассердился, схватил толстую книгу свода законов и бросил ею в меня, да с такой силой, что я упал на пол. К несчастью, я ударился головой об угол и сразу не мог подняться. С трудом встав на ноги, я обнаружил, что из носа у меня льется кровь, а дядя даже не пытается мне помочь.

– Пойди, умойся, гадкий бездельник! – сказал он. – И помни: ты не должен вмешиваться в мои дела. Если ты когда-нибудь еще выкинешь что-то подобное, я тебя просто убью.

– Я уйду от вас.

– Куда?

– К маме.

– Да неужели? Ты принадлежишь мне в течение пяти лет, если только я захочу держать тебя!

– Я хочу к маме! К маме, к маме!..

– Дурак!

Уже давно я вынашивал мысль о побеге. Всякий раз, когда я был очень голоден или после наказания – а то и другое случалось почти каждый день, – я мечтал о том, как убегу из Доля в Гавр и поступлю на корабль. Когда дяди не было дома, я занимался изучением маршрута по большой карте Нормандии, которая была прибита на лестнице. Я сделал себе деревянный циркуль и измерял им расстояния, как учил меня де Бигорель. Из Доля через Понторсон я дойду до Авранша, там переночую. Из Авранша в Вилье-Бокаж, затем в Каэн-Дозюлэ и через Пон-Левэк в Гонфлер. Это займет неделю – не больше. Фунт хлеба стоил тогда три су; следовательно, если бы я мог скопить двадцать четыре су, я бы дорогой не умер с голода. Но откуда взять столько денег – целых двадцать четыре су? Я становился в тупик перед этим непреодолимым препятствием.