Я готов был расцеловать дядю, но он продолжал:

– Только ты уж рассчитывай так, чтобы в другой день есть меньше. В пище, как и во всем, нужен порядок! Нет ничего более обманчивого, чем голод: в твои лета глаза могут поглотить больше, чем желудок. В богадельнях выдают каждому по три четверти фунта хлеба в день. Это и будет твоя порция, ее взрослому человеку вполне достаточно. Она должна и тебя удовлетворить, иначе я буду считать тебя обжорой, а я терпеть не могу обжор!

С этими словами дядя удалился. А я достал монету в сорок су, которую перед моим отъездом дала мне мать, пошел в булочную и попросил дать мне хлеба. Прошло немного больше часа после завтрака, я съел кусок от купленного мной хлеба, а вечером за ужином – еще кусочек, и теперь я не был так голоден.

– Я так и знал, – заметил дядя, веря в мой скромный аппетит, когда я отрезал себе небольшой кусочек хлеба, – что это удержит тебя от жадности: мы всегда лучше бережем свое, чем чужое. Когда у тебя будут деньги, ты увидишь, что тебе захочется их сохранить.

У меня оставалось еще тридцать пять су. Я недолго их хранил. Не прошло и двух недель, как они были истрачены на хлеб.

Мои ежедневные посещения булочной за дополнительным хлебом привели к тому, что я познакомился с булочницей.

– Ни мой муж, ни я, – сказала она мне в тот день, когда я платил ей последние деньги, – не умеем писать и вынуждены каждую субботу отдавать переписывать наши счета одному из своих заказчиков. Может быть, ты возьмешься за это дело? Я буду давать тебе за это два пирожка утром в понедельник, и ты сам станешь выбирать, какие захочешь.

Вы, конечно, догадываетесь, что я с удовольствием принял это предложение. Я бы с бо́льшим удовольствием предпочел фунт хлеба, но высказать этого не посмел, потому что не они доставляли дяде хлеб. Мой родственник из экономии покупал хлеб на рынке: там он стоил на одно су дешевле. Никто не знал, как и что мы едим, и я стыдился признаться чужим людям, что голоден.

И как это могло быть, что порция хлеба, которой достаточно взрослому человеку, была для меня, ребенка, мала? Это объясняется очень просто: в госпиталях и в тюрьмах, где дают такую порцию хлеба, к ней прибавляют суп, говядину, овощи. Между тем у нас хлеб был главной пищей: остальное появлялось на столе совсем по чуть-чуть. Так, например, к завтраку у нас неизменно подавалась маленькая копченая селедка. Когда дядя завтракал вместе со мной, эта селедка делилась пополам, но не поровну. Когда он бывал в отъезде, мне полагалась одна селедка на два дня.

Как я страдал от голода, вы едва ли можете себе представить!

За нашим домом был маленький дворик, который отделялся от нашего двора забором. Двор этот принадлежал к соседнему дому, где жил господин Бугур. У него не было ни жены, ни детей, но он очень любил животных. Особенно сосед был привязан к своей большой белой собаке с розовым носом – ее звали Пато́. Так как для здоровья Пато было вредно жить в комнатах, ему выстроили в саду хорошенький домик около забора, прилегающего к нашему двору. А еще Пато было вредно обедать вместе с хозяином – потому что мясо и сладости могли испортить его великолепную шерсть. Поэтому псу ставили фарфоровую миску, полную молочного супа. Как у большинства собак, живущих без движения, у Пато был плохой аппетит, и нередко его миска оставалась нетронутой. Выходя во двор, я видел через забор дремавшего Пато, а рядом с ним – чашку с молоком и кусочек белого хлеба.

В заборе была дыра, Пато часто пролезал через нее к нам во двор. Дядя ничего не имел против этого, поскольку Пато считался злой собакой. Дядя даже был этим доволен:

– Пато – хороший сторож, он лучше любого замка, и ничего нам не стоит!

Несмотря на свирепый вид, Пато был добродушным псом, мы скоро с ним подружились. Как только я выходил во двор, он всегда прибегал, чтобы поиграть со мной.

Однажды он утащил мою шапку к себе в домик и я был вынужден отправиться за ней сам. Я пролез в дыру, чашка стояла на своем обычном месте, полная до краев молоком. Это было вечером в субботу, когда от моего хлеба, данного мне на неделю, остался на обед совсем крошечный кусочек. Я был так голоден, что у меня начались спазмы. Встав на колени, я с жадностью выпил молоко прямо из чашки Пато, а он лишь смотрел на меня и помахивал хвостом.

Пато был чудесным псом, моим единственным другом и товарищем в трудные времена. Он лизал меня своим розовым языком, когда я прокрадывался к нему по вечерам, чтобы поужинать его супом. Он протягивал мне свою лапу и большими, влажными глазами ласково глядел на меня. Странная привязанность установилась между нами. Он понимал значение покровительства и был счастлив, оказывая его мне.

Как все-таки удивительно складывается жизнь! Иногда в ней ничтожный пустяк приобретает огромное значение. Ведь останься Пато жить по соседству с нами, вероятно, не случилось бы то происшествие, о котором я хочу сейчас рассказать.

Настало время, когда хозяин Пато обычно переезжал в загородный дом, и он увез пса с собой. А я остался с дядей, который так мало радовал мое сердце, а еще меньше – желудок: мои порции хлеба почти не утоляли голода.

Это было печальное время. Мне выпадали долгие часы, свободные от занятий. Сидя в одиночестве в темной конторе, я думал о доме, о матери. Мне очень хотелось написать моей бедной маме, но чтобы отправить письмо, нужно было шесть су. Я отлично знал, что мама зарабатывает в день всего десять су, и поэтому я не решался посылать ей писем. Мы с ней ограничивались передачей поклонов через рыбного торговца, который приезжал к нам в базарные дни.

Пока за забором жил Пато, я время от времени у него ужинал и поэтому не так замечал скудости моей еды. Но каково же мне было теперь обходиться одним хлебом!

К тому же с некоторых пор я заметил, что мои порции уменьшились. Хлеб у дяди был всегда заперт на замок, а мой просто лежал в буфете, и так как в дом никто не входил, у меня появилось подозрение относительно дяди.

После нескольких дней наблюдений мне наконец удалось застать дядю врасплох: в тот самый момент, когда дядя хотел отрезать себе ломоть от моего хлеба, я открыл дверь, за которой прятался. Негодование придало мне храбрости, на которую я не считал себя способным.

– Дядя, ведь это мой хлеб! – крикнул я.

– Ты думаешь, что это я для себя? – ответил он спокойно. – Это я для белой кошечки, у которой родились котята. Не дашь же ты ей умереть с голоду, не правда ли? Надо быть добрым и к животным, не забывай этого!

Я и раньше был не особенно расположен к дяде, но в эту минуту я почувствовал отвращение к этому лицемеру. Теперь мне смешно вспоминать о его скупости, а тогда, когда я ежедневно испытывал на себе все неудобства этой черты его характера, она казалась мне ужасной.

Дядя мало заботился о своей внешности, но один раз я был поражен, увидев его перед большим зеркалом в передней, когда он любовался собой. Он особенно внимательно осматривал свою шляпу: то надевал ее, то снимал, чистил и снова нахлобучивал на голову. В самой шляпе было нечто странное: верх шляпы он почистил, как следует, по ворсу, низ – против ворса, и ворс топорщился.

Я подумал, не сошел ли дядя с ума. Эту шляпу он очень берег и во время жары надевал ее, не иначе как положив вокруг головы полоску старой бумаги – чтобы она впитывала пот. Иногда эта полоска, исполняя свое назначение, так намокала, что прилипала к волосам, и если дядя снимал шляпу, чтобы раскланяться, бумажка, оставаясь на голове, производила впечатление короны. Это было так комично, что вызывало неудержимый смех у окружающих.

– Подойди сюда, – сказал он мне, видя, что я наблюдаю за ним. – Посмотри на меня хорошенько. Что ты думаешь о моей шляпе?

Я мог сказать о ней очень много, но сейчас не следовало этого делать, и я ограничился нейтральным ответом:

– Думаю, что она хорошо сохранилась.

– Я тебя вовсе не об этом спрашиваю! Она похожа на траурную шляпу? Не кажется ли тебе, что там, где топорщится ворс, словно положен креп? Видишь ли, умер мой брат Жером, я должен ехать на его похороны. Мне и без крепа придется потратиться на дорогу, а креп понадобится всего-то на один день. Не буду же я носить траур из-за братца, который оставил после себя одни долги!