– Все это правда, и я ей пишу обо всем в письме. Я ей пишу, что если я ухожу, не повидав ее, то это потому, что я хорошо знаю, что если увижу ее, то не уеду; а если я не уеду, я должен буду возвратиться к дяде. Ведь контракт никто не отменял, а дядя не из тех людей, кто отказывается от того, что они считают принадлежащим им по праву.

– Твоя мама, может быть, сумела бы найти способ не отправлять тебя к дяде.

– Мама может меня не отправлять к нему только в том случае, если она заплатит ему неустойку. Вот видишь, я обо всем подумал.

– Я ничего не знаю. Я не знаю всех этих дел, но я чувствую: то, что ты делаешь, нехорошо…

Я сам не был уверен в том, что поступаю правильно, и потому не мог слышать без гнева тех слов, которые сам себе говорил не раз.

– Так это нехорошо?

– Да, нехорошо. И если твоя мама подумает, что ты ее не любишь, я не смогу защищать тебя. Я сама буду так думать.

Я ничего не ответил ей и шел молча. Я был взволнован, огорчен и близок к тому, чтобы уступить, но я все-таки устоял.

– Разве я когда-нибудь злился на тебя?

– Нет, никогда.

– Но ты думаешь, что я могу быть злым по отношению к другим людям.

Она смотрела на меня молча.

– Отвечай же.

– Нет.

– Так ты думаешь, что я не люблю маму и хочу только заставить ее страдать?

Она ничего не отвечала, а я продолжал:

– Ну, так если тебе хоть немножко жаль меня и ты думаешь, что я не могу быть злым, то и не говори так: ты, может быть, и убедишь меня остаться, но это будет несчастьем для нас всех.

Она не прибавила ни слова, и мы шли рядом молча, оба взволнованные и печальные.

Я пошел прямо через поля, где, я почти был уверен, мы никого не встретим; так мы дошли до канавы, за которой начинался наш двор. Мать, наверное, была дома.

– Идти надо вот тут, – я показал Дьелетте наш дом сквозь терновые кусты – дом, где я жил и где меня так любили.

Она поняла по моему дрожащему голосу, что я взволнован.

– Ромен! – сказала она.

Я притворился, что не понимаю той мольбы, которую она вложила в это слово.

– Иди же, – сказал я ей быстро, – ты отдашь ей письмо и скажешь: вот письмо от вашего сына. Ты увидишь – когда она прочтет его, она не оттолкнет тебя. Через полгода я приеду. Я напишу вам из Гавра. Прощай.

Я хотел убежать, но она бросилась мне на шею.

– Не удерживай меня! Пусти. Ты видишь – я плачу.

Она разжала руки.

– Ты не хочешь, чтобы я тебя поцеловала?

Я уже успел сделать несколько шагов, но вернулся, обнял ее и поцеловал. И почувствовал ее слезы на своей щеке.

Мне стало ясно, что если я не убегу сейчас, то ни за что не уеду. Я освободился из ее объятий и, не оборачиваясь, убежал.

Но у дороги я остановился, вернулся ползком обратно и спрятался в терновнике. Дьелетта прошла уже в наш двор и вошла в дом.

Долго никого не было видно, и меня охватило беспокойство. Что если матери там нет? Что если и мать, как и Дьелетта, тоже больна…

Но в этот момент на пороге показалась Дьелетта, а следом за ней мать.

Мать была взволнована. Она держала Дьелетту за руку. У обеих глаза были красными. Я бросился вниз через канаву и через три часа уже сидел в дилижансе, а через два дня через Канн и Гонфлер прибыл в Гавр.

Воображение рисовало мне самые радужные картины. Мне казалось, что стоит только добраться до Гавра, как меня тотчас же примут на любой корабль. И я сейчас же отправился в порт, чтобы выбрать себе судно. В Королевской гавани стояло только четыре или пять пароходов. И это было совсем не то, что мне надо. В гавани Бар стоял большой американский корабль, из него выгружали тюки хлопка и сваливали их в кучу на причале. И это было не то, что мне надо. Я хотел поступить на французский корабль. Обходя Коммерческую гавань, я пришел в неописуемый восторг от судов всех стран, больших и малых: меня встретил целый лес мачт, знамена и флаги со всех концов света. Это было куда лучше Парижа!

Некоторые корабли пахли сахарным тростником, так что во рту делалось сладко, другие пахли перцем или корицей. Повсюду работали моряки и портовые грузчики. Таможенные чиновники наблюдали за тем, как выгружают кофе. Повсюду слышны были протяжные песни матросов.

Из всех кораблей меня больше всех прельстил один небольшой трехмачтовый бриг, весь белый, с синей полосой на борту, и на доске рядом с ним на пристани было написано: «“Утренняя звезда” отправляется в Пернамбуко и Багию. Капитан Фригар. Отправляется немедленно». Ну, как же не совершить плавание на таком прекрасном корабле? Пернамбуко и Багия! Существуют ли на свете более чудесные названия?

Я взошел на палубу. Экипаж и грузчики были заняты погрузкой судна. В трюм спускали тяжелые ящики, которые раскачивались на цепях. Сначала никто не обратил на меня внимания. Я стоял неподвижно, не смея подойти к господину, который записывал число ящиков, – я принял его за капитана. Наконец он сам заметил меня и крикнул:

– Уходи-ка отсюда.

– Я хотел бы поговорить с вами, господин… мне бы хотелось… я прошу вас взять меня юнгой на «Утреннюю звезду».

Он даже не ответил, а только жестом показал мне на трап, по которому я сюда пришел.

– Но, господин…

Он поднял руку… Я не настаивал и ушел, сильно сконфуженный и, сказать правду, утративший свою шальную уверенность в том, что меня захотят взять на любой корабль, который я выберу. Но я еще не отчаивался, а пошел дальше. Вероятно, корабль «Утренняя звезда» слишком хорош для меня. На этот раз я выбрал бриг черный и грязный, отправлявшийся в Тампико. Он назывался «Угорь». Там мне ответили, что им никто не нужен. На третьем я уже не обращался к капитану, а спросил у матроса. На мой вопрос он только пожал плечами, и я смог добиться от него лишь утверждения, что я смешной малый. Наконец, на одной шхуне, которая готовилась отплыть в Африку, капитан, не внушающий, впрочем, доверия, охотно согласился взять меня. Но когда он узнал, что у меня нет отца, который может подписать условия моего поступления на корабль, что я не зачислен на морскую службу, что у меня нет чемодана с багажом, а главное – что у меня вообще ничего нет, кроме того, что на мне, он велел мне убираться вон, если я не хочу познакомиться с его сапогом.

Дела принимали пренеприятный оборот, и я уже подумывал о том, не лучше ли мне будет уехать в Пор-Дье? Когда я думал о матери и Дьелетте, мысль вернуться казалась мне столь приятной!.. Но стоило мне вспомнить дядю и условие, которым мы с ним были связаны, я снова принимался искать корабль, где капитан согласился бы взять меня в плавание.

Обойдя все гавани, я вышел к самому центру порта. Начался прилив, море начало подниматься, и уже несколько небольших рыбацких судов уходили в открытое море. Я пошел на причал, чтобы лучше видеть, как приходят и уходят корабли. Давно я не видел такого зрелища: прилива, необъятной морской дали, судов, которые прибывают и уходят из Канна, Руана и Гонфлера. Я с радостью наблюдал, как снимаются с якоря большие корабли, отправляющиеся в дальние страны, как прощально машут платками пассажиры, слушал крики моряков, скрип блоков и лебедок, поднимающих на борт грузы… Как были прекрасны маневры множества белых парусов шхун и яхт, стоявших на рейде, почти от самого берега и до горизонта, где море сливается с небом. При виде этого зрелища я забыл обо всем на свете, в том числе и о своих неудачах.

Я стоял, облокотившись на перила балюстрады, около двух часов. Вдруг я почувствовал, что меня кто-то пребольно дернул за волосы. Я с удивлением обернулся: предо мной стоял один из музыкантов труппы Лаполада, Герман.

– Разве Лаполад в Гавре?

Я спросил его об этом с таким ужасом, что он расхохотался и несколько минут не мог мне отвечать. Когда он успокоился, то рассказал, что и он оставил цирк Лаполада и теперь едет к одному из своих братьев, который живет на Американском континенте, в республике Эквадор. Что же касается Лаполада, то я могу быть спокоен: он получил большое наследство, зверинец свой продал, то есть все, что от него осталось, так как Мутон – бедный Мутон! – через две недели после нашего бегства умер. Без Дьелетты он стал мрачным и злым и решительно отказывался от пищи: казалось, что он хочет съесть только Лаполада, на которого бросался с такой яростью еще при нас. Но поскольку Лаполад не захотел спасти жизнь льва ценой собственной жизни, то несчастный Мутон умер.