– Львы твои друзья, они тебя не съедят, – сказала госпожа Лаполад, – а большой лев будет тебя защищать.

– Мне это гораздо больше нравится, чем висеть на трапеции, – ответила я.

И вот с тех пор я – «известная Дьелетта, которая укрощает своей красотой диких детей пустыни», – как говорит Лаполад. Можно ли не любить этих «диких детей пустыни»? Они более кротки, чем иные собаки. Ах, если бы мой бедный Руго не умер, ты бы посмотрел, как я приводила всех трех львов в одну клетку и могла хлестать их бичом, сколько хотела, и если они начинали сердиться, я только говорила: «Руго, защити меня», – и он выходил вперед с ужасным ревом! Потом я делала вид, что лишилась чувств, и он лизал мне лицо. Тогда открывали клетку, и он выносил меня в своей пасти. Если бы ты видел восторг публики, как они мне аплодировали! Мне подносили цветы, конфеты. Дамы меня целовали. Я имела такой успех, что Лаполаду предлагали с его жалким цирком ехать в Париж. Ты понимаешь, я была счастлива: в Париже я могла бы сбежать от Лаполадов и отыскать маму.

Но Руго вдруг заболел, он весь дрожал в ознобе. Я так ухаживала за ним, приходила к нему, ложилась вместе с ним под одеяло, но ничто не помогало. Он умер. Я была в отчаянии, я никогда еще так не тосковала. Думали, что и я умру. Цирк наш не поехал в Париж, и свидание с мамой пришлось отложить.

С тех пор я мечтаю о побеге, но одна не решаюсь. Ни Буильи, ни Филасу я не доверяю. Ты не акробат, ты путешественник. Помоги мне отыскать мою маму. Ты увидишь, как она будет рада, как она тебя расцелует за это.

Париж не Гавр. Пришлось и мне рассказать ей свою историю.

– Это ничего, но мы все-таки пойдем в Париж, – сказала она, – мама даст тебе денег на дорогу до Гавра, и мы тебя проводим.

Я пытался объяснить ей, как трудно жить на большой дороге, как приходиться есть, пить и спать.

– У меня семь франков и восемь су, – сказала она, – этого должно хватить нам на еду, а спать мы будем под открытым небом, где-нибудь в пещере или в стогу. Если ты будешь со мной, я ничего не буду бояться.

Я гордился таким доверием и решился бежать вместе с ней. К тому же Дьелетта была из тех очаровательных маленьких особ, которым нельзя отказать: она так смотрела на меня своими большими глазами, полными смелости и безумной надежды, чистосердечия, кротости и строгости, что никто бы не смог отказать ей.

Было решено, что после Орлеана мы потихоньку уйдем из цирка.

– До тех пор я не буду с тобой разговаривать при всех, – сказала она, – ты очень добрый мальчик, и ты выдашь нас.

Я скорчил ей уморительную рожицу, и она поняла, что мне польстило ее мнение обо мне.

– Итак, вот моя рука, – сказала она, пожимая мне руку, – ты добрый малый, и я доверяю тебе.

Как-то раз в субботу, в базарный день, улица была полна народу. На площади, по которой я проходил, чтобы догнать свои кареты, я увидел, что Буильи и Филас остановились перед Тюркетеном, который под звуки турецкого барабана и тромбона вырывал зубы всем желающим из публики с такой быстротой и ловкостью, что видно было, как они летали в воздухе, точно он играл в кости.

Совсем еще молодой Тюркетен не пользовался тогда известностью, какую он приобрел впоследствии, после тридцатилетней войны с нормандскими челюстями, более храбрыми, чем крепкими. Но уже тогда ловкость и уверенность его руки, а особенно веселый нрав, остроты и насмешки были известны в восточных департаментах страны. Вокруг его кареты собралась густая толпа.

Буильи был плохой акробат, но зато хороший фокусник, и он любил проделывать всякие шутки с крестьянами. Когда я увидел его в толпе около Тюркетена, я был уверен, что он тут недаром. Я остановился из любопытства – поглазеть на него, но зная, что он часто получает шлепки за свои шутки, я благоразумно решил держаться от него подальше. И хорошо сделал.

На этот раз шутки моих товарищей состояли в том, что они вытаскивали табакерки у тех, кто нюхал табак, и платки у тех, у кого не было табака. Шнырял по карманам Буильи, а Филас заменял табак кофейной гущей, а чистые платки пачкал табаком.

Привлеченная зазываниями Тюркетена толпа стояла стеной и вовсю глазела на пациентов, ожидающих операции. Оглушенные звуками барабана и криками шарлатана, увлеченные действом, они не замечали ничего и позволяли проказникам шарить по их карманам так спокойно, точно они были не люди, а манекены.

Уже некоторые вытаскивали свои платки и неистово чихали от табаку, которого прежде никогда не нюхали; другие вытаскивали свои табакерки и так комично удивлялись, что их табак превратился в кофейную гущу, что у меня явилось сильное желание присоединиться к товарищам в их проделках.

Но едва я направился к ним, как увидел жандарма, который подкрадывался к Буильи: и как только тот просунул руку в карман одной старухи, он был схвачен за шиворот. Толпа заволновалась. Филаса тоже задержали.

Не ожидая развития событий, я протиснулся сквозь толпу и, дрожа от страха, поспешил догнать нашу труппу и рассказать им о том, что случилось.

Через час к нам явилась полиция, сделала обыск, но, конечно, ничего не нашла, потому что мои товарищи не были ворами – они были просто проказниками. Все же их арестовали и посадили в тюрьму. Объяснения Лаполада, который старался уверить полицейских, что это были глупые шутки мальчишек, не помогли, более того, ему самому пригрозили арестом. Полиция не очень-то церемонится с акробатами, и если во время их пребывания в городе случится какое-нибудь преступление, то их обвинят первыми, причем полиции не потребуется никаких доказательств.

Филас и Буильи, пойманные, можно сказать, с поличным, когда они шарили по чужим карманам, не могли доказать, что они не хотели красть у публики платки и табакерки, а потому были посажены в тюрьму до их совершеннолетия.

Лаполады решили, что вместо Филаса и Буильи в представлениях должен буду участвовать я. Я протестовал, как мог: у меня нет никаких способностей к акробатическим упражнениям, я не умею прятаться в ящик…

– Да никто и не говорит о ящике, – Лаполад принялся теребить меня за волосы – это была у него такая ласка, признак особого расположения. – Ты ловкий мальчик, ты выучишься ходить по канату.

В первый раз со своим номером я выступил на ярмарке в Аленсене. На мое счастье, учился я этому недолго, но несмотря на то, что номера были совсем несложными, не обошлось без несчастного случая, из-за которого наше бегство пришлось отложить.

Было воскресенье. Мы начали наши представления с полудня и без малейшего перерыва работали до самого вечера. Уставшие музыканты уже едва могли дуть пересохшими губами в свои трубы. Лаполад издавал крики, которые больше походили на хриплый лай, чем на голос зазывалы. Львы не хотели больше подниматься, и когда Дьелетта грозила им своей палочкой, они не двигались и смотрели на нее больными глазами, как бы прося пощады. Я просто умирал от усталости, я был голоден, мне хотелось пить. Казалось, я не мог уже двинуть ни рукой, ни ногой.

В одиннадцать часов вечера толпа все еще стояла перед нашим балаганом. Лаполад решил, что мы должны дать еще одно, последнее представление.

– Я принимаю во внимание только удовольствие публики, – говорил Лаполад, – мы истомлены, но если бы мы даже умирали от усталости, то и тогда мы должны были бы жертвовать собой для вашего удовольствия. Входите, входите, господа, занимайте места!

Я должен был начинать. Мои упражнения состояли в опасных прыжках через четырех лошадей и в ловких фокусах, которые я должен проделать, укрепившись на конце шеста, который держал Кабриоль. Прыжки я проделал довольно неловко, и публика была недовольна. Когда же Кабриоль взял шест, я хотел сказать, что не могу больше, но строгий взгляд Лаполада, мое самолюбие и вызовы публики заставили меня действовать. Я вскочил на плечи Кабриолю, легко вскарабкался на шест. Но Кабриоль тоже устал, и в тот момент, когда требуется особенная сила, чтобы держаться горизонтально на конце шеста, изображая Ангела, я почувствовал, что шест колеблется; кровь застыла в моих жилах, я разжал пальцы и полетел вниз, вытянув руки вперед.