Задыхаясь от ужаса, я не отрывал глаз от «Жана», и вдруг почувствовал, что меня обхватили чьи-то руки. Я обернулся – это была мать, охваченная не меньшим беспокойством. Капитан Гуэль с друзьями окружили нас, они все что-то говорили наперебой, стараясь успокоить мать. Она стояла, словно каменное изваяние, и смотрела на море.

Вдруг страшный крик перекрыл шум бури.

– Якорь не выдержал!..

Мать упала на колени, потянув за собой и меня.

Подняв глаза, я увидел, как громадная волна подхватила лодку и понесла ее к скале. Волна нахлынула, разбиваясь о скалу, а лодка погрузилась носом и поднялась стоймя, потом завертелась и исчезла в волнах. На поверхности воды не осталось ничего, кроме белой пены…

Страшно изуродованное тело отца рыбаки нашли только через два дня, а останки Поля так и не были обнаружены.

За шесть лет плаваний отца я привык к тому, что его место за столом оставалось незанятым. Но теперь, после катастрофы, эта пустота производила удручающее впечатление.

После смерти отца мы не впали в нищету, потому что у нас был домик и немного земли, но моя мать теперь была вынуждена работать изо всех сил, чтобы сводить концы с концами. Она и раньше славилась своим умением гладить. В нашей местности чепчики считались лучшим головным убором для дам, и мама никогда не оставалась без работы.

Братья Леге сочли своей обязанностью помочь несчастной вдове.

– Вы будете приходить на работу к моему брату раз в две недели, – сказал старший Леге, – и ко мне раз в две недели. Тогда четыре дня в месяц у вас всегда будут оплачены. А иметь твердый заработок в наше время – это что-нибудь да значит!

На этом их помощь и заканчивалась. Нельзя сказать, чтобы жизнь человека была оценена слишком дорого!

В будние дни я почти все свое время проводил вне дома. У меня были свободны утро и вечер, часы до и после школы, и я мог делать все, что хотел.

Я любил гулять по дамбе или по песчаному пляжу – это зависело от того, был ли на море прилив или отлив. Как ни старалась мать удержать меня дома, все было напрасно: я всегда находил предлог убежать, а потом оправдаться. Хорошо еще, что я не пропускал уроков. Но когда возвращались суда из Ньюфаундленда, и в дни больших приливов и больших отливов, если только погода не была очень уж дурной, я обязательно убегал на берег.

Как-то перед большим отливом я пропустил школу. Тогда-то и произошло событие, оказавшее большое влияние на всю мою жизнь.

Это было в конце сентября, в пятницу, когда во время отлива обнажились скалы, обычно не выступавшие из воды. Утром, вместо того чтобы идти в школу, я отправился на берег, где в ожидании отлива принялся завтракать. До отступления воды оставалось еще больше двух часов.

Вода пока прибывала и надвигалась на скалы, как при наводнении: стоило только отвести глаза от какого-нибудь камня, как через минуту его уже было не найти: он тонул в пелене брызг и мутной воды. Вода поднималась быстро, но спокойно. Казалось, скалы сами погружаются в воду; полоса белой пены отделяла голубое море от желтого песчаного пляжа. На далеком горизонте взгляд терялся в глубине бесконечного пространства. Сегодня видно было гораздо дальше, чем обычно: можно было рассмотреть мыс Вошель и верхушку горы Аваль, которые бывают видны только в самые ясные дни.

Море стояло еще высоко слишком долго, и мое терпение с трудом выносило такое испытание. Наконец-то начался отлив. Я спрятал между камнями свою корзинку и сабо и босиком последовал за отливом. Я шел по мокрому песку, оставляя глубокие следы, которые быстро заполнялись водой.

Почти весь наш берег был песчаным, хотя там и сям попадались группы камней и скал, которые море при всей своей разрушительной силе никак не могло уничтожить. Эти скалы во время прилива образовывали маленькие островки. На одном из них я поискал под водорослями краба, но не нашел. И тут меня кто-то окликнул.

Те, у кого совесть нечиста, не отличаются храбростью, и я, увильнувший от учебы, тоже испугался. Однако, подняв глаза, успокоился: тот, кто меня окликнул, не мог послать меня в школу. Это был старик с белой бородой по прозвищу Воскресенье; его так называли потому, что слугу его звали Суббота. На самом же деле имя старика было господин де Бигорель. Он жил на маленьком островке в четверти часа ходьбы от Пор-Дье. Когда-то этот остров соединялся с землей тонким перешейком, но де Бигорель велел перекопать его, и теперь это был настоящий остров, омываемый со всех сторон водой.

Де Бигорель слыл у нас чудаком. Он всегда ходил с раскрытым огромным зонтом и жил в уединении. Особенно окружающих поражала смесь суровости и доброты в его обращении с людьми.

– Эй, малый, – крикнул он мне, – что ты там делаешь?

– Вы же видите, ищу крабов.

– Оставь своих крабов в покое и пойдем со мной. Ты понесешь мои сети и не раскаешься в этом.

Я молчал, но он все понял по моему лицу.

– Как, ты не хочешь?

– Это потому…

– Молчи, я сам тебе скажу, почему ты не хочешь. Скажи только, как тебя зовут?

– Ромен Кальбри.

– Ты сын того самого Кальбри, что погиб в прошлом году? Да, твой отец был таким человеком, каких мало…

Я гордился своим отцом. И эти слова заставили меня посмотреть на де Бигореля более благосклонно.

– Тебе примерно десять лет, – продолжал он, кладя руку мне на голову и пристально вглядываясь в мои глаза, – сегодня пятница, и уже полдень, значит, ты не ходил нынче в школу.

Я покраснел и потупился.

– Знаешь, об этом нетрудно догадаться, и теперь я тебе скажу, почему ты не хочешь сопровождать меня. Не бойся, глупыш, я не колдун. Ты хочешь воспользоваться отливом, чтобы наловить рыбы, не так ли?

– Вы угадали, а еще – чтобы добраться до Собачьей Головы.

Собачьей Головой называлась скала, которая бывала видна очень редко, только при сильном отливе.

– Тогда нам по пути, я тоже иду к Собачьей Голове. Возьми мои сети и следуй за мной.

И я пошел за ним, не произнося ни слова, обескураженный тем, что старик так легко все угадал. Хотя я видел его не однажды, но разговаривать с ним мне еще не приходилось, и я не знал, что, встречаясь с людьми, де Бигорель любил открывать им их сокровенные тайны. Благодаря тонкой наблюдательности и многолетнему опыту общения с людьми старик почти всегда угадывал истину и открыто высказывал свое впечатление, каким бы оно ни было – приятным или оскорбительным.

Де Бигорель заставил меня рассказать о себе больше, чем я собирался. По крайней мере, я отвечал на все вопросы, которые он не уставал мне задавать. Не прошло и четверти часа с тех пор, как я пошел за ним, а он уже знал решительно все, что я мог сообщить ему о себе, об отце и матери и вообще обо всем нашем семействе. То, что я рассказал ему о дяде-генерале, его особенно заинтересовало.

– Любопытно, – сказал он, – страсть к приключениям, нормандская кровь смешана с финикийской… А откуда взялось имя «Кальбри», из какого языка?

Беседа не мешала нам исследовать берег, по которому мы шли, и время от времени подбирать раковины и травы и складывать их в сеть.

– Как это называется? – спрашивал он всякий раз, когда клал в сеть раковину, водоросли или иные дары моря.

Увы, мне нечего было ответить. Мне были хорошо знакомы все эти травы и раковины, но названий ни одной из них я не знал.

– Ты сын своей страны, – говорил старик терпеливо, – ты такой же, как все: вы считаете, что море существует лишь для того, чтобы похищать его дары и разорять его. Оно ваш вечный враг, от которого всегда надо защищаться, и вы совсем не хотите видеть, что море – такая же кормилица, как и земля, и леса. Долины и горы в море так же населены животными, как и наши леса на земле. Как жаль, что вам этот бесконечный горизонт, эти облака и волны напоминают только о бурях и кораблекрушениях…

Он говорил так горячо, что совершенно преодолел мою детскую застенчивость. Мне сейчас уже не передать в точности всего того, что он говорил. Я плохо помню его слова, многого я не понимал, но выражение лица де Бигореля, его голос и фигура так врезались в мою память, будто я и сейчас вижу его: под зонтиком, с протянутой к морю рукой и увлекательной речью на устах.