Теперь же, запертый в своей комнате, обмывая голову под краном, чтобы остановить кровь, я не видел более причин откладывать свое путешествие, меня больше не смущало то, что у меня нет ни единого су. Теперь уже весна, в лесах есть в гнездах яйца птиц, иногда там находят и деньги. Наконец, почему бы мне не встретить возницу, который согласится меня подвезти? Возможно, я даже получу и кусок хлеба в качестве платы за то, что буду править лошадьми, пока возница будет спать. Тут нет ничего невозможного, все это вполне может получиться. В Гавре – я не сомневался в этом! – капитан возьмет меня на корабль юнгой. Когда я вернусь домой в Пор-Дье, я отдам матери весь свой заработок. Ну, а если случится кораблекрушение? Что же, тем лучше: пустынный остров, дикари, попугай!.. О, Робинзон!..

Я уже не чувствовал боли от раны на голове и даже позабыл, что не обедал.

Каждое воскресенье дядя с раннего утра уходил в новое имение и возвращался только поздно вечером. Как хорошо, что сегодня суббота! С субботы до понедельника мы обычно не виделись с ним. Если я убегу сейчас же, то до понедельника пройдет целых тридцать шесть часов. Надо выйти, конечно, не через запертые двери, а через окно первого этажа во двор, где я пролезу через дыру Пато в сад Бугура, оттуда мне легко будет выбраться в поле.

Весь этот план я придумал, лежа в постели, ожидая только, когда дядя уснет, чтобы привести его в исполнение.

Скоро я услышал, как дядя ушел в свою комнату, но он сейчас же и вышел оттуда. Мне показалось, что он поднимается осторожно по лестнице. Его, очевидно, тревожит мысль, что я могу уйти к матери, и он идет посмотреть на меня. Он тихонько отворил дверь и осторожно подошел к моей постели. Я лежал лицом к стене и не мог его видеть, но я видел дрожащую тень на стене от его руки, которой он прикрывал пламя свечи. Я притворился спящим глубоким сном, но почувствовал, что он наклонился ко мне, осветил мою голову и поднял потихоньку волосы, которые прикрывали мою рану.

– Ничего, пустяк, – сказал он вполголоса и ушел так же тихо, как пришел.

Подобная осторожность и внимание еще вчера могли бы заставить меня переменить решение, но теперь было слишком поздно: я уже в воображении слышал запах моря и шум его волн, я уже был на пути к неизвестному.

Через час после ухода дяди, когда, по моим расчетам, он должен был уснуть, я встал и принялся собираться в путь. Я завязал в платок две рубашки, чулки. Одну минуту я колебался: не надеть ли мне парадное платье, которое я надевал к первой исповеди и которое, как мне казалось, придавало мне больше солидности, но потом решил, что куртка и панталоны из грубого матросского сукна в дороге гораздо практичнее. Ботинки я взял в руки, чтобы не стучать, и вышел из комнаты.

Едва я закрыл дверь, как мне в голову пришла блестящая идея. Я вернулся. Луны не было, но ночь не была темной, и предметы можно было различать в темноте. Я взял стул, кое-как пристроил его на своей кровати и влез на него: так я мог достать до крокодила, висящего под потолком. Я перерезал веревку, и крокодил шлепнулся прямо на кровать. Тогда я слез на пол. Уложив крокодила в постель, я прикрыл его с головой одеялом.

Представив себе физиономию дяди, когда он вернется и найдет в моей постели спящего крокодила, я расхохотался.

Представив себе физиономию дяди, когда он вернется в понедельник и найдет в моей постели спящего крокодила, я расхохотался: чего доброго, он вообразит, что меня съел этот крокодил. Эта шутка была моей благодарностью дяде за «заботу и учение».

Удивительно, какую уверенность придают человеку четыре стены и потолок над головой! Когда я очутился в саду Бугура после того, как, цепляясь за стену, благополучно добрался до земли, мне уже не было так смешно. Я с беспокойством оглядывался вокруг: кусты в темноте принимали фантастические очертания, в чаще ветвей зияли какие-то черные дыры, на которые я старался не смотреть. Легкий ветерок прошелся по ветвям, листья зашелестели. Не зная, что предпринять, я бросился в будку Пато. О, Пато, мой милый Пато! Если бы ты был здесь, я, может быть, и не убежал бы.

Я всегда считал себя храбрым; но что же стало со мной теперь? Мои ноги отказывались бежать, зубы стучали. В конце концов мне стало стыдно, что я такой трус. Я подбадривал себя изо всех сил: ведь если я так боюсь, то не лучше ли мне вернуться к дяде? Я выбрался из собачьей будки и пошел прямо к дереву с раскинутыми ветвями, которое, казалось, говорило: ты не уйдешь далеко. Оно не шевелилось, но птицы, испуганные шумом моих шагов, разлетелись с криком. Напугав других, я приободрился сам и подошел к стене, отделяющей сад от поля, перебросил свой узелок, а потом и сам перелез через нее. На всем пространстве, сколько мог охватить глаз, поле было пустынно, стояла оглушительная тишина – ни звука кругом. Я соскочил на землю и побежал.

Я бежал, не останавливаясь, больше часа. Мне было страшно. Мне казалось, что если я остановлюсь, то умру от страха. Наконец дыхание мое сбилось окончательно, я остановился и оглянулся: передо мной был луг, на лугу была плотина, которая отделяла мутные болотные воды от моря. Было время сенокоса. Через дымку белого пара я различал сметанные на лугу копны и дорогу. Я выбежал на луг и бросился в сено. Вероятно, я прошел больше двух лье, теперь я чуть ли не на краю света и могу, наконец, передохнуть вдали от дяди и его щедрот.

Взволнованный, утомленный ходьбой, с ноющей раной на голове, ослабевший от голода, измученный, усталый, я лежал на сене и ждал рассвета. Вскоре, убаюканный кваканьем лягушек в болоте, под их оглушительный концерт я заснул.

Проснулся я от утреннего холода и сырости, которых мне не приходилось испытывать прежде. Звезды побледнели. Большие белые полосы прорезывали синеву ночи, по лугу тянулся туман, он стлался, как дым от сырых дров. Моя одежда промокла насквозь, будто я вылез из воды. Я дрожал всем телом от холода. Хотя сено и согревало меня с одной стороны, но с другой его охлаждала роса.

Но еще более, чем холод, меня мучило сознание одиночества и беспомощности. Меня охватило смутное беспокойство и страх перед неизвестным будущим и неопределенным настоящим. Кораблекрушение, необитаемый остров не казались мне теперь такими заманчивыми, как вчера. Я приходил в отчаяние от одной мысли, что я не вернусь домой, что я никогда не увижу свою маму, и мои глаза наполнялись слезами. Несмотря на холод, я сидел неподвижно, склонив голову на руки.

После некоторого размышления я пришел к другому решению: я пойду прямо в Пор-Дье. Я не могу отправиться в Гавр, не повидав матери. Вечером я могу спрятаться в рубке нашего корабля, защищающего дом от морских ветров, и пробыть там до утра. Она и не узнает, что я был совсем рядом с ней. По крайней мере, я унесу с собой воспоминание и, если я не прав, оставляя ее одну, то мне самому, во всяком случае, не будет так тяжело.

Я взял свой узелок. Сегодня мне надо было пройти хотя бы двенадцать лье, и больше мне нельзя было терять ни минуты. Скоро взойдет солнце. Издали уже стало слышно щебетание птиц.

Я собрался с силами и пошел, и мне уже не было так грустно и тяжело; розовое зарево на востоке согревало своим светом и меня, и мои мысли, и все вокруг. Отчаяние, навеянное темнотой, рассеялось.

Туман, клубясь, поднимался над землей, на его беловатом фоне выступали темные старые подрезанные кроны ив.

Легкий ветерок пробежал по деревьям, стряхивая ночную росу. Трава и цветы, просыпаясь, тянулись навстречу солнечным лучам. Легкий аромат цветов наполнял воздух. Наступал день.

Мне вскоре пришлось подумать и о том, что природа, конечно, прекрасна и ею можно любоваться, но не мешало бы и подкрепиться: всюду меня окружали цветы, а плодов нигде не было видно. Может быть, мне и не следовало рассчитывать на случай, надеясь, что меня где-нибудь покормят или что я найду что-нибудь поесть.