В те дни на фронт отправлялось много поездов с веселыми новобранцами, размахивающими флажками из окон вагонов. На следующий день отбыл в Земун и Тибор Вереш. Дешевый журналист захватил гражданскую одежду с собой, чтобы над ним не смеялись коллеги по ведомству цензуры, и маленький чемоданчик. В шкатулке был запас черных чернил на три месяца (столько, по его мнению, должна была продлиться война), немного бумаги и две ручки-наливайки: одна непослушная, с синими чернилами, и новая, послушная, прекрасно знающая ругательства по-немецки, наполненная черными чернилами. Тибор Вереш решил, что ему очень идет свежевыглаженный мундир, перетянутый ремнем с надписью на пряжке «Königlich Ungarische»[1].
Тибор Немет сдвинул набок кепи с кокардой Франца-Иосифа и подмигнул самому себе. Он и шлем прихватил. Отец дал денег и на противогазную маску, но он посчитал, что нужно немного сэкономить, и, так же как солдат Севола в Париже, маску не купил. Гражданскую одежду Немет с собой не захватил.
Два поезда прибыли к месту назначения. Еще десятки отправятся в путь на следующий день, еще сотни — по всей Европе. Если бы каждый из них тянул за собой красную ниточку, то красные линии покрыли бы багряной сетью весь старый континент. Только из Петрограда и Москвы вышли в эти дни девяносто составов. В одном из них будут ехать медицинская сестра Лиза Честухина и ее муж, хирург Сергей Васильевич. Для Лизы и Сергея Честухиных Великая война началась тогда, когда они повезли свою дочку Марусю из Москвы в Петроград к тетке Маргарите Николаевне, потому что оба отправлялись на фронт. Папа и мама были распределены в санитарный поезд «В. М. Пуришкевич», а для маленькой Маруси все это было похоже на сон. Что такое фронт? Как санитарный поезд на колесах может лечить тяжелораненых? И как вообще кто-то может быть ранен, когда ее оберегают даже от того, чтобы она не упала и не ободрала колено? Куда подевалась их горничная Настя? Она тоже отправилась на фронт?
Столько вопросов роилось в детской голове, а так мало времени было для прощания в доме на набережной Фонтанки. Маруся вспоминает, что отец стоял в глубине комнаты и курил. Бросал обеспокоенные взгляды на нее и на маму и повторял что-то вроде: «Лизочка, ты только не плачь…» А мама, мама склонилась над ней, густые волосы цвета меди растрепались, она шептала, что привезет ей с фронта самого лучшего клоуна, как будто она отправлялась за покупками в парижские магазины, а не на войну. На прощание ее поцеловал и отец. Она почувствовала его колючие усы и запах дорогого табака. Потом они ушли. Как-то слишком быстро и очень решительно.
Те, кто оставался в тылу — в Петербурге, Антверпене, Белграде, — были растеряны. В старой белградской больнице на Врачаре в палате для тяжелобольных лежал Джока Велькович, побежденный в ипподромной дуэли. Доктора сняли с него повязки и протянули зеркало. Он увидел, что его правый глаз по-дурацки вытаращен, нет верхнего века, ресниц и брови. Вся кожа вокруг глаз была гранатового цвета. Вся правая половина лица почернела, и доктора боялись, что с больным может случиться что-то дурное, если сказать, что он навсегда останется таким. В конце концов они сказали ему правду, но абсолютно ничего не случилось. Словно Велькович уже смирился со своим обликом в тот момент, когда на ипподроме ствол его пистолета разлетелся. И до конца этого дня ему даже в голову не пришло вскочить с кровати и вниз головой ринуться в открытое больничное окно. Перед сном он подумал, что нужно бы побриться, и тут же слегка улыбнулся наполовину обожженными губами. С правой стороны у него больше не будет расти борода, а левую можно брить половинной порцией пены. Прежде чем заснуть, он хотел кого-нибудь позвать, но не сделал этого. Заснул, и во сне ему ничего не приснилось.
Ничего не снилось в ту ночь и Жану Кокто. В двенадцатом часу, когда нужно было идти на призывной пункт, он увидел в зеркале свои торчащие ребра и впалый живот. Жирные обеды, гусиный паштет, хлеб с маслом и луком, целые стаи съеденных куропаток и уток ничуть не улучшили его комплекцию. Поэтому после полудня он решился на последний шаг: поставил перед собой обильный обед, а к нему «добавку», о которой ему было заявлено как о совершенно безвредной для кишечника, — обычную охотничью дробь. Кокто смешал ее с молотым мясом и проглотил с аппетитом давно голодавшего человека. И с полным желудком отправился на призывной пункт. Он был немного бледным и озабоченным на вид, но его вес наверняка увеличился на два килограмма. Только бы его не вырвало до момента взвешивания на военных весах. Вышел из своей квартиры, пересек парк Тюильри. Ему пришлось выбирать маршрут, где бы ему не бросилась в глаза пища, от одного вида которой его желудок подкатывал к горлу. Парк в этом отношении был надежнее: растения и деревья не обладают запахами, напоминающими о еде. Потом он повернул в другую сторону. Между авеню Обсерватории и улицей Вожирар пешеходам не угрожала даже малейшая опасность со стороны запахов, поскольку ресторанов там не было. Потом он зашагал по улице Феру к Сен-Сюльпис и спустился на набережную Сены. В Париже и окрестностях было тихо.
И в Белграде было очень тихо в тот час, когда Джока Велькович погружался в сон. В этот вечер Лиза и Сергей Честухины прибыли на слишком тихий Восточный фронт. С одного состава они пересели на другой и оказались в бронированном санитарном поезде «В. М. Пуришкевич». Сергей занял операционную в третьем вагоне, а Лиза надела форму сестры милосердия Российского Красного Креста и белый накрахмаленный передник. Подумала, что будет жалко, если на него брызнет кровь… Поезд еще некоторое время постоял на станции Бологое, а потом, вздрогнув, тронулся к Лихославлю и дальше — к границе с проклятой Восточной Пруссией! С этого момента — о чем знали все доктора и медсестры в составе — для них, еще до первых выстрелов, начиналась война.
И в Сараеве, освещенном заходящим солнцем, тоже было тихо. Мехмед Грахо размышлял обо всем: о цареубийстве, вере (по своему происхождению он был православным), сербах. У него было свое объяснение войны: мертвые ополчились на мертвых. Конец прошлого столетия вскрыл что-то мутное и гнилое, израсходовал людей, и теперь часть населения надо было очистить или заменить на новую. Война для этого служит исстари. В этот вечер он с работы отправился домой. Разделся и лег в постель. Он ничего не видел во сне. В отличие от других.
Под звездным летним небом Европы в эту ночь видели сны и конюхи, и артиллеристы, и посыльные, и офицеры, и генералы, и начальники штабов. В ту ночь, когда бронированный санитарный поезд «В. М. Пуришкевич» отошел от первого перрона станции Бологое и отправился на фронт, увидел сон и главнокомандующий русских войск на Восточном фронте. Для великого князя Николая Николаевича, генерала русской армии, Великая война началась, когда ему приснился действительно странный сон, в котором он будто бы вошел в какой-то ангар, больше похожий на огромный бальный зал, где в безумном танце кружилось множество пар.
Его удивило, что он не увидел ни окон, ни дневного света, ему даже показалось, что бал происходит в каком-то подземелье, но это никому, кроме него, не мешает. А потом он неосмотрительно, как это бывает во сне, захотел танцевать. Поискал взглядом свою жену Анастасию Петрович, но не нашел ее. Поэтому он решил выйти на танцевальную площадку в одиночестве. Посмотрел на танцующих. Все были мужчинами в форме царской армии. С офицерами не танцевала ни одна женщина, чаще всего это были поручики со своими посыльными, канониры с наводчиками, полковники с адъютантами, интендантские чины с конюхами…
Настоящий офицерский бал, ничего не скажешь, подумал генерал, и громко позвал своего начальника штаба генерала Янушкевича. С кем же следует танцевать главнокомандующему, как не со своим преданным начальником штаба? Он окликнул его, и тот мгновенно оказался у него за спиной. Поначалу они не могли договориться, кто будет вести в танце, но потом мужская роль, естественно, была отдана командующему, и он словно завороженный полетел со своим партнером по навощенному паркету. Шаги начальника генерального штаба сначала были легкими, словно у танцовщицы из бара, потом он все труднее и труднее попадал в такт шагам и движениям партнера. Генерал заметил, что Янушкевич тает, что улыбка исчезает с его лица. Вскоре он не мог не только танцевать, но и вообще сдвинуться с места. Музыка остановилась, и теперь главнокомандующий с удивлением заметил, что рядом с ним в зале находятся сотни глиняных фигур, каждая со своим лицом, и что именно с одной из них он и танцевал. Потом наступила последняя часть сна. Он бежал между рядами изваяний — в этом зале их были тысячи — и заметил, что у каждого по глиняной груди стекает струйка крови. Казалось, что одних кто-то уколол в грудь швейной иглой, так мало крови виднелось между пуговицами их мундиров, а у других на груди расцветали алые лилии… Но никто не падал. Все оставались в обороне танцевального фронта и, казалось, ожидали, что вот-вот снова грянет музыка и начнется «danse macabre»[2], но в этот момент генерал проснулся и сухими губами прошептал: «Мор будет страшным».
