Это происходило 7 октября, за день до падения Белграда. За ним последовало кровавое 8-е, равнодушное 9-е и тупое от боли 10 октября. Оставив Белград, место, где у других народов находится разве что пограничная таможня, а не столица, сербская армия продолжала отступать. Когда Вторая болгарская армия 26 октября прорвалась на Вардар и в ущелье Качаницы, начался дождь. Когда распространились слухи, что народный герой Королевич Марко появился возле Пирота на своем коне Шараце, размахивая золотым мечом, шел дождь. Когда Ханкин Хардин призвала Аннабель Уолден и других британских и шотландских медсестер покинуть Крагуевац и отправиться на юг, шел дождь. Когда они, подобно Гекубе и ее дочерям, с растрепанными волосами появились в Косовской Митровице, шел дождь. Когда последний офицер 4-го сербского полка майор Радойица Татич покинул утопавший в грязи Княжевац, отступая перед превосходящими силами противника, шел дождь. Когда король Петр 27 октября возле Джюниса сказал солдатам, что останется с ними, чтобы сражаться до окончательной победы или полного поражения, шел дождь. Когда днем позже в Рибарска-Бане король записал в своем дневнике: «Надеюсь, что наш сербский Бог еще сможет нас чем-нибудь удивить», — шел дождь. Когда 31 октября старый сербский король посетил позиции полковника Миливоя Анджелковича-Каяфы возле Лепа-Воды, шел дождь. Когда королевский поезд направился в сторону Крушеваца, шел очень сильный дождь. Когда генерал Живкович сообщил, что немцы заняли Кралево, разразился страшный ливень. Когда моравская дивизия, подобно тени, ведомой охрипшими медными трубами, выступила из Старой Сербии, чтобы защитить часть Новой Сербии или присоединиться к беженцам, полил свинцовый дождь. Когда в ноябре пала и Рибарска-Баня, дождь лил не переставая. Когда остатки победоносной в 1914 году сербской армии затаились в котловине недалеко от Приштины, пошел дождь со снегом. Когда королевская семья в последний раз обедала вместе с генералами у себя на родине и тишина была тяжелее любого слова, дождь со снегом превратился в снег.
А потом все направились к Призрену и дальше, вглубь неизвестной Албании. Последняя литургия и последний взгляд на родную землю. Первой остановкой на самой трудной из всех дорог была остановка возле Люм-Кулы. Все пространство вдоль дороги было запружено обозами, экипажами, оружием, брошенными орудийными затворами, автомобилями с разбитыми дверцами, людьми со взглядами самоубийц и вьючным скотом, страдавшим от голода и жажды. В свите старого короля Петра состояли управляющий двора полковник Коста Кнежевич, адъютант Джуканович, кавалерийский капитан Милун Тадич — квартирьер, опережавший короля на один день, и, наконец, доктор Станислав Симонович, никогда не расстающийся со своим зонтиком. Всех занимал вопрос: для чего ему нужен этот черный зонт на албанских скалах, под летящим снегом, острые крупинки которого, как клопы, забираются под воротник, но доктор Симонович не вдавался в объяснения. Он никогда не защищался своим большим британским зонтом от метели, даже не вертел его в руках, подобно какому-нибудь праздному господину, но и никогда не выпускал из рук. Он отправился со своим зонтом в Албанию и добрался с ним до Тираны… Он был быстрее других, легче на подъем, хотя тащил через всю Албанию тридцать килограммов королевских лекарств и бинтов. Но с ним был зонт. Когда его никто не видел, доктор Симонович раскрывал зонт и аккуратно складывал в него бинты, деревянные шкатулки, мази в стеклянных баночках и овальные металлические хирургические чашечки. Потом закрывал зонт, и тот, лишь слегка раздутый, «проглатывал» весь груз. Тридцать килограммов лекарств и санитарных материалов уменьшались до комочка величиной не более золотого самородка и весом всего лишь в сто граммов до того самого момента, когда доктор снова раскрывал зонт. Как это происходило, он и сам не знал, но был благодарен счастливому случаю, помогавшему ему в албанской Голгофе. Так он прошел весь путь от Люм-Кулы до Спаса, а затем до городков Флети, Пуки и Фуше-Арез. Он видел мучения старого короля, усталость спутников, видел лежащие вдоль дороги тела замерзших солдат, встретил паланкин маршала Путника, настолько маленький, что напоминал вертикально стоящий гроб. Он никому не смел выдать свой секрет, никто не должен был заметить, что ему тоже плохо, поэтому он старался оказаться в каждом новом городе раньше других.
Во Флети он, задыхаясь, влетел на постоялый двор раньше свиты, а когда стал раскрывать зонт, его чуть не застукал комендант Живойин Павлович-Эйфель. В Фуше-Арезе короля встречал десяток солдат Эссада-паши, и некоторые албанцы с удивлением увидели, как из раскрывшегося волшебного зонта доктора выпадает тридцать килограммов медикаментов. Король со свитой прибыл в город Леш 5 декабря 1915 года около одиннадцати часов, и тайна зонта не была открыта благодаря капитану Мурату Змияновичу. В Медове и Фуше-Курудже лекарства были «распакованы» без проблем, а затем небольшой отряд прибыл в Тирану.
В старой итальянской гостинице, где разместилась королевская свита, доктор Симонович раскрыл зонт, как и прежде, ни в чем не сомневаясь. Нет, он не заметил, что «средство транспортировки» на пути к конечному пункту назначения внезапно стало легче, да и сам груз, превратившийся в один волшебный комочек величиной с маленький золотой самородок, тоже казался ему привычным. Поэтому он даже и подумать не мог, что, раскрыв зонт, внезапно увидит какие-то совершенно другие лекарства. Вместо тяжелых флаконов красного стекла, длинных шприцев, разложенных по металлическим коробкам, и каменных плиток из кристаллов различных солей доктор увидел аккуратно сложенные ампулы в необычных прозрачных упаковках, крошечные флакончики и шприцы из тончайшего стекла. Он испугался: закрыл зонт и еще раз его открыл. Новые лекарства опять были перед ним, заменив старые. Что с ними делать? С врачебным любопытством он открыл одну ампулу и понюхал порошок, пахнущий плесенью, а затем стал с интересом рассматривать маленькие шприцы — больше всего его поразили иглы, тонкие, словно человеческий волос, аккуратно упакованные в гибкую ленту из неизвестного прозрачного материала.
Может быть, эти лекарства более действенные, чем те, которые он захватил с собой, и могли бы лучше помочь старому королю Петру, но проверить их доктор Симонович не мог, поэтому избавился от них безо всяких угрызений совести. Благодаря некоторым медицинским связям он приобрел в Тиране новые тридцать килограммов современных лекарств и предметов медицинского назначения. Королю об этом доктор ничего не сказал. Больше он не упаковывал лекарства в зонт и так никогда и не узнал, что выбросил запасы антибиотиков, гипотензивные препараты, антидепрессанты, сильнодействующие анальгетики и небольшое количество аспирина.
Разобрался бы в этих лекарствах врач с другой, враждебной, стороны — Генрих Ауфшнайтер? Вряд ли, и не только потому, что речь идет о венском психоаналитике, а потому, что и он — унтер-офицер медицинской службы и солдат — был сыном своего времени. В течение тринадцати дней первой оккупации Белграда в 1914 году он был — среди прочих — посетителем «дружественного сербского дома» Гавры Црногорчевича. Тогда он тоже был солдатом, не видящим грозящей гибели, своей и чужой, он еще испытывал потребность успокаивать совесть и утешать себя, веря в то, что будто бы он в оккупированной Сербии связался с «дочерями» Гавры Црногорчевича. Он хорошо запомнил этот дом: входить в него нужно было через свинарник — перепрыгивать через сточную канаву, но, когда посетитель открывал дверь, перед его удивленными глазами представал роскошный «дипломатический клуб» с множеством толстоногих женщин, которых хозяин без стеснения целовал и называл своими «дочерями». Этого хозяина Гавру психоаналитик хорошо изучил, хотя у него в распоряжении было всего тринадцать дней: снаружи он груб и жесток, а в душе фатально убежден в том, что все это предприятие скоро закончится и финал для него будет трагическим.
Он был первым из «людей в тупике», как позднее доктор Ауфшнайтер станет называть своих подопечных. Год спустя, когда он снова оказался в Белграде, психоаналитик увидел множество «людей в тупике». Ему поручили вместе со священником обходить камеры смертников, что стало для него совершенно новым опытом. Он решил написать об этом статью и ознакомить с ней самый узкий круг коллег. Ауфшнайтер заметил, что осужденные сводили свою участь к тем нескольким дням, остававшимся у них до петли, — как будто речь идет о новой, трехдневной жизни, во время которой нужно совершить нечто, чего они в обычной, еще не ограниченной смертным приговором жизни никогда не делали. Те, кто до сих пор не знал ни одной-единственной буквы, хотели научиться читать, другие принимались рисовать, третьи начинали курить, четвертые тратили время на то, чтобы целыми днями ругать кайзера, пятые отказывались от еды, желая отправиться на тот свет с пустым желудком, — и были убеждены в том, что в эти три-четыре дня им можно делать все, что захочется, потому что с ними уже не может случиться ничего хуже казни.
