Затем Мехмед поднял взгляд от газеты и оцепенел. Никто не знал, что эфенди Йилдиз каждый день играет в маленькую игру — так, для себя, как некоторые западные люди раскладывают пасьянс. Между собой соревновались в продаже оранжевые и красные приправы с желтыми, зелеными и коричневыми. Победа первых была дурным знаком, победа вторых — благоприятным на этот день, но так как силы противников всегда были почти равны, только опытный взгляд хозяина мог определить, какие приправы победили и как он, следуя этим знакам, будет вести себя до вечернего намаза. Теперь он сложил газету и открыл рот. Но не успел он произнести свое «Быть беде», как увидел близкое несчастье собственными глазами. Для торговца восточными приправами Мехмеда Йилдиза Великая война началась 28 октября в тот миг, когда он понял: красные и оранжевые специи выигрывают настолько, что помощники уже поглядывают на своего хозяина, намекая о необходимости пополнить запасы с большого склада под мостом, ключ от которого есть только у него…
На следующий день, 29 октября, Турция вступила в Великую войну. Наполовину средневековые, наполовину современные люди праздновали это событие на улицах с противоположной стороны Золотого Рога. Извозчики везли в любом направлении даром. На мосту не взимался проездной сбор. Один безусый паренек даже прыгнул с башни Галата и на самодельных навощенных крыльях попытался пролететь, как ночной мотылек, над ветреной босфорской стороной, но врезался в землю и в тот же вечер умер от тяжелых травм.
Другой безусый паренек по имени Тибор Немет всего через неделю после того, как в Стамбуле красные приправы одержали верх над коричневыми, должен был стать первым солдатом, вошедшим в покинутый Белград после поражений Сербии на Дрине и Саве, когда из-за недостатка боеприпасов сербское командование отдало войскам приказ отступить к запасным позициям на линии Варовница-Космай-Горни Милановац-Овчарско-Колубарское ущелье. Поэтому армия покинула Шабац, Валево, Ужице и даже Белград. Последний поезд, отправляющийся в Ниш, прогудел с перрона белградского вокзала еще 26 октября по старому стилю, он вез беженцев, возвращавшихся в столицу за зимней одеждой.
«Я не виноват, — гремел в трубке полевого телефона голос генерала Живойина Мишича, — не виноват, что мои солдаты устали и что у сербов столица находится там, где должна быть пограничная таможня».
Так был оставлен Белград. Первые австро-венгерские дозоры высадились в тишине. Когда они осторожно двинулись к городским окраинам, их встречали только оголодавшие городские собаки с выпирающими наружу ребрами, между которых торчали высохшие соски. Разведывательный батальон получил приказ один за другим обойти все дома и проверить, нет ли там вражеских солдат, которых следовало немедленно уничтожить. Товарищи Немета выкрикивали «все чисто». И он сам вначале делал точно так же, но… Когда он вошел в купеческий дом на Дубровницкой улице, в него выпустили пулю. Солдат Немет не знал, кто это сделал. Ему показалось, что в гостиной остался человек с длинными пейсами и еврейской кипой на голове. Но это, по совести говоря, был вовсе и не человек, а некий мираж, наполовину реальный и наполовину прозрачный, сквозь него можно было увидеть кресло, из которого вылетела пуля.
Пуля, однако, была настоящей. Она просвистела возле уха Немета и проделала дырку в стене у его головы, а когда тот со штыком наперевес ринулся на приведение еврейского торговца, то только проткнул кресло, вывернувшее перед ним свои внутренности и пружины, торчащие словно кости.
Гордый солдат не знал, что и думать, но не испугался. Он продолжал обследовать городские кварталы, но повсюду вокруг него становилось все больше и больше привидений. Они перебегали улицы словно тени и, сгрудившись около маленьких турецких окошек, глазели на него. На улице Господаря Йована двое мальчишек с телами прозрачными, как у того еврея, пробежали мимо него и молча ударили с двух сторон. Он почувствовал боль и выстрелил, но пули проходили сквозь мальчишек, и тогда он погнался за ними. Сам не знал почему. Ведь надо было просто крикнуть «все чисто» и дать им возможность бежать куда угодно, пусть несутся, как дикие козы, но терпение у Тибора лопнуло. Это стало роковой ошибкой. Мальчишки перебегали из одного двора в другой, перепрыгивая через грядки и канавы. С улицы Господаря Йована они выбежали на улицу Господаря Еврема, быстро свернули с нее, промчались через парк и метнулись дальше, к улице Короля Петра. Он смотрел на эту покинутую улицу: с обеих сторон возвышались многоэтажные дома; казалось, что они наклоняются, желая его раздавить. Но и в этот раз гордый венгерский солдат не испугался. «Где эти маленькие беглецы?» — спрашивал он себя. Наконец он снова их заметил. Они скрылись в одном странном здании, покрытом зеленой майоликой.
Он вбежал за ними в парадную. Ощутил запах своего пота и подумал, что в полном снаряжении и со штыковой винтовкой в руках он никогда их не догонит, а те будто понимали, что солдат медлителен, и никогда не отрывались от него настолько, чтобы он не видел перед собой их бегущих босых ног. Так они поднялись в одну из квартир. Запыхавшийся Тибор вошел в нее и вскоре оказался в большой гостиной. Не успел повернуться, не успел ничего понять, как уже был убит. Огромная призрачная женщина выстрелила в него из охотничьего ружья. Очевидно, то была мать мальчишек. Без малейших угрызений совести она убила венгерского солдата. Погладила своих сыновей по головам, и все трое исчезли. Великая война для Тибора Немета закончилась тогда, когда его застрелила умершая жительница Белграда; она сама вынесла себе приговор после того, как двое ее сыновей утонули в Дунае…
Так завершил свою воинскую службу в первый год войны солдат, предавший семейную традицию и не сумевший стать храбрым, но Белград не заметил своих привидений, так же как и Париж не узнал о своих возле парка Тюильри, так же как и Стамбул не спас юношу с крыльями, пропитанными воском, слетевшего с башни Галата как птица…
Да и новые крылья аэропланов оказались ненамного крепче, чем навощенные крылья молодого турка, потому что первые самолеты совсем не имели брони, а лишь набор из деревянных ребер, словно у какой-нибудь ладьи. С тем, как устроены самолеты, всего за три дня ознакомился бывший бомбардир цеппелина Фриц Крупп. Его научили, как выпускать закрылки, управлять хвостовым рулем и как вести огонь из пулемета в воздухе. Через три ноябрьских дня он был переведен из отряда цеппелинов в авиационный полк, и его новый командир говорил о самолетах как о новой технике, которая обеспечит победу в войне. Поэтому бывший бомбардир цеппелина чувствовал себя хорошо. Если точнее, он был полон самодовольства. В тот день, когда был убит Тибор Немет, с которым они никогда не были знакомы, Крупп уже успел зазнаться. Он представлял, как с красным шарфом на шее стреляет по французским самолетам, получает за это награду и становится асом. В тот же вечер он хорошо поужинал, а затем пошел прогуляться с одной бельгийкой, поклявшейся ему, что она не проститутка. Городок Ля-Фер, рядом с которым размещалась его часть, казался малолюдным. Его кривые улочки вечерами были пусты, а в Белграде — пусты даже днем, так как австрийские части вошли в столицу Сербии.
За ними в оккупированный Белград стали прибывать штатские. Это были наполовину люди, а наполовину звери. Они прятались от войны и, как смутьяны, не скрывали своих моральных извращений, стремясь к развлечениям, быстрой прибыли или просто к авантюрам. Одним из них был и Гавра Црногорчевич, тот самый великолепный победитель в последней белградской дуэли перед войной; скандалист, избежавший мобилизации и исчезнувший в неизвестном направлении со словами «быть беде». Теперь он вынырнул из неизвестности, просто промаршировав в покинутый Белград. Ноябрьские белградские деревья стряхивали с себя последние листья, Гавра стряхнул с себя те немногие остатки совести, что еще оставались у него перед войной.
Теперь он даже и не думал продавать ваксу «Идеалин» оккупантам, быстро найдя себе новое занятие. Живо собрал компанию из «своих женщин», а на самом деле проституток — только они и не покинули город. Убил двух надоедливых типов, вмешивавшихся в его дела и дуривших головы «порядочным женщинам», тем самым показав своим хихикающим одалискам, что с ними случится, если они попытаются покинуть его и заняться самостоятельной деятельностью. Затем он начал предлагать их оккупантам, но, к своему удивлению, столкнулся с проблемами. Быстро созданная военная комендатура не запрещала проституцию, но австрийские и немецкие офицеры поначалу очень неохотно ложились в постель со шлюхами. Война еще только началась, и многие из тех, кто наряду с полным военным снаряжением волок с собой еще и балласт морали, который очень скоро будет сброшен, пока занимались воздержанием, а те, кто чуть позднее превратится в насильников, пока смотрели на себя как на семейных людей. Тут-то Гавра Црногорчевич и понял, что его публичные дома на улицах Евремовой и Бана Страхинича нужно «нарядить» в новую одежду.
