В 1908 году и Фриц написал несколько полотен «а-ля Сиприано Руис де Пикассо», выполнил и несколько картин в манере Сезанна, и ему казалось, что при желании смог бы превзойти их обоих, создать кое-что получше их мазни, в которой нет ни композиции, ни пропорций, ни гармонии. А те, вопреки всему, были дерзкими и, казалось, вовсе его не замечали. Они стали мешать ему на каждом шагу: в галерее Лафайет, на бульваре Вольтера, пока он, страхуясь от сифилиса, наследовал их проституток. Но, вопреки всему, Париж он не покинул. Со временем он стал человеком-тенью, присутствуя у тех же галеристов, в тех же кафе, но никогда за одним столом. Когда Пикассо вместе с поэтом Максом Жакобом поселился в маленькой вшивой квартирке на бульваре Клиши, он нашел похожую (с клопами вместо вшей) неподалеку, на одной из крутых улиц под базиликой Сакре-Кёр; когда Пикассо переселился на улицу Равиньян, в известное здание «Бато-Лавуар», Фриц оказался бок о бок с ним, внезапно ощутив потребность переселиться на Монмартр чуть повыше; когда Пикассо перебрался через Сену и переселился на Монпарнас, Фриц тоже как-то незаметно решил сменить местожительство и оказаться поближе к тем ателье, что находились недалеко от бойни на улице Вожирар.
Чего он только не насмотрелся на Монпарнасе! Павильоны горделивой Всемирной выставки 1900 года были превращены в печальные места скопления сотен «гениальных художников» с Востока. В эти бараки прибывали полные наивного оптимизма итальянцы с гитарами и песнями на устах, погруженные в свои мысли ближневосточные евреи, поляки, склонные к слезам в пьяном состоянии, бельгийцы со взглядами неисправимых провинциалов — все они казались Фрицу почти отвратительными. А почему он нашел квартиру на улице Вожирар, он и сам не мог объяснить, поскольку даже себе не смел признаться, что подражает Пикассо.
Когда началась Великая война, Фриц был мобилизован в боевую часть Люфтваффе и прошел курс бомбардира цеппелина. Наконец он дождался дня, когда его послали на Париж, но старший унтер-офицер Крупп приводил свой экипаж в замешательство. Они отправлялись на боевые вылеты каждую третью ночь, а поскольку бомбардир имел лучший обзор и верное представление о целях и огне с земли, к тому же рисковал своей головой, экипаж был вынужден слушать его команды и принимать его выбор целей. Согласно приказу авиационного командования, надо было следовать вдоль течения Сены и сбросить бомбы на муниципалитет, правительственные здания и Дом инвалидов. Правда, в приказе говорилось, что в случае вражеского огня и неблагоприятного ветра груз — в порядке исключения — можно сбросить и на другие цели.
Именно этим и пользовался Фриц, направляя свой цеппелин LZ-37 на тактически странные цели. Сперва он требовал, чтобы цеппелин летел к Монмартру, и здесь он из ночи в ночь бомбил бульвар Клиши, крутую мостовую около Сакре-Кёр и улицу Лафайет, где не было никаких важных целей. Однако здесь были цели, важные для плохого художника Фрица Круппа. На бульваре Клиши в 1901 году Пикассо уступил комнату его земляк Маняк. Спустя два года автор непристойного полотна «Авиньонские девицы» (это мнение Круппа о картине, которую он знал под названием «Бордель») переселился на бульвар Вольтера и, наконец, в 1904 году обосновался по наиболее известному адресу на улице Равиньон в доме «Бато-Лавуар». Именно это здание, совсем не интересное для немецкого командования (но не для истории искусства модернизма), бомбардир и стремился найти и разрушить собственными руками.
Ему казалось, что в этом 1914 году наконец-то пришел час расплаты и с красками на картинах его однокашников Сезанна и Дерена, и с непристойными фрагментами на картинах Пикассо, и с неуместной болтовней, поднятой вокруг голоштанных мазил с Востока. Париж был в его руках! Вся ночь принадлежала ему! В «Бато-Лавуар» нужно было только хорошенько прицелиться. Но не так-то легко найти и разрушить обычную трехэтажную развалюху на крутом склоне Монмартра, тем более что вокруг этого холма все время дули сильные ветры. Поэтому он часто невольно соглашался с тем, что его цеппелин поворачивал на юг. Куда? Конечно, к Монпарнасу. Попутно Фриц сбрасывал бомбы на правительственные здания у Сены, но только для того, чтобы было о чем доложить командованию, а потом он требовал, чтобы цеппелин LZ-37 продолжал следовать на юг. «На Монмартр!» — кричал он в гондоле. Здесь Фриц безжалостно засыпал бомбами колонию художников «Улей», улицу Майне, где находились студии беспризорных профессоров живописи, и колонию «Flagije», где писал картины Модильяни.
Во что из перечисленного он сумел попасть, это уже другое дело. Чаще всего бомбы падали в кусты между домами, но сверху, с неба, для Фрица все выглядело иначе. Каждую ночь ему казалось, что он наступил на хвост модернистской живописи с ее развратными прибежищами, поэтому он возвращался на свой аэродром у города Ля-Фер довольным и строчил летные донесения, в которых описывал большие потери противника, на самом деле не существовавшие… Так думал художник-бомбардир, считая, что он славно воюет. Но он был не единственным, кто неправильно оценивал результат своих боевых действий. И русские генералы на Восточном фронте после первых побед в Восточной Пруссии подумали, что дела обстоят очень хорошо и пришло время раздуть старые ссоры начала века. Это использовала немецкая сторона. После первых поражений был смещен генерал Притвиц, а к более молодому генералу Людендорфу отправился на помощь Гинденбург, который был намного старше. Два генерала, изменившие ход войны на Восточном фронте, первый раз встретились на вокзале Ганновера. Оттуда они сразу же отправились на фронт. Они ловили подходящий момент для военного реванша и поймали его.
Немецкое наступление стало возможным благодаря личным трениям между русскими генералами. За несколько лет до войны командующий Второй русской армией Самсонов открыто критиковал командующего Первой армией Ренненкампфа, и еще тогда между ними вспыхнула ссора. Когда в 1914 году между двумя русскими армиями образовался разрыв, Ренненкампф не спешил занять пустые высоты и холмы Восточной Пруссии. Когда он понял подлинные намерения немцев, было уже поздно, и он не смог помочь Второй армии Самсонова. Он приказал двинуть войска, но 30 августа 1914 года они были еще в семидесяти километрах от Танненберга, застряв у Кенигсберга, где спал вечным сном Иммануил Кант. Немцам было легче: их опорой была разветвленная железнодорожная сеть, а русские использовали гужевой транспорт.
После перелома под Танненбергом, как в шахматной партии, логически последовало поражение русских войск у Мазурских озер, поэтому в санитарный поезд «В. М. Пуришкевич» раненых прибывало больше, чем там могли принять и прооперировать. Случалось, что состав стоял на открытом перегоне под защитой лишь одного сопровождающего бронепоезда с двумя зенитными площадками. А уже во второй половине сентября немцы на востоке Пруссии стали использовать свои пугающе быстрые двухместные самолеты «Aviatik D.I». Один такой налет Лиза хорошо запомнила. В поезде объявили тревогу, и она вместе со способными передвигаться ранеными перебралась под вагоны на рельсы, но посреди налета вдруг услышала, что раненый, находящийся под ближайшим деревом, зовет на помощь. Она не подумала об оставленной в Петрограде Марусе, когда рванулась к этому парню. Ее растрепанные медно-красные волосы испачкались землей, глаза пылали гневом. Она ругалась и грозила кулаками немецким самолетам. «Проклятый шваб, проклятый шваб!» — во весь голос кричала она, пока ползла, чтобы придать себе храбрости. Она оттащила раненого назад руками и зубами. Самолет вел огонь «чемоданами» — пулями крупного калибра, но на сей раз этот «багаж» в них не попал. Ее рот был полон глины, а вся одежда разорвана, когда она наконец добралась до спасительной тени между колесами вагона…
Два дня спустя генерал Самсонов вручил ей Георгиевский крест. Лизочка надела самую чистую форменную одежду, которую нашла: серую юбку, белую блузку и косынку с большим знаком красного креста. Орден был очень к лицу этой красавице с волосами цвета меди, муж вместе с коллегами-врачами улыбался, а раненые подарили ей сувенир для дочки Маруси: железные ложечки, сделанные из еще горячих осколков, и кусочек «чемодана». Вот только одно никуда не годилось. Елизавета Николаевна Честухина не нашла ни одного белого передника, не запачканного кровью…
