– Яночка, мы не хотим… – шепотом призналась Антонина. – Я сама не понимаю, отчего так. Мы раньше их пекли, и все хорошо… А сейчас мне не по себе… Душа не лежит. Что-то скверное тут затевается. Я даже толком объяснить не могу, но чувствую…

– Антоша права, – согласился Юра. – Зрение легче обмануть, чем слух. Ваш голос, господин Щебнев, не вызывает у нас доверия. И рецепт, кстати, не ваш, а Яны. Она его нам достала. Ей решать, не вам. Без ее согласия никто из нас и пальцем не пошевелит.

– Рецепт никакой не Яны, а Парацельса! – с неожиданной злостью сказал Ваня. – Теофраста Бомбаста фон Гогенгейма. Бумажке полтыщи лет, вы случайно не забыли? От праха хозяина атомов не осталось. Никакие права теперь не действуют. Раз рецепт у меня, значит, он мой… ну или российского народа в моем лице, если вам от этого станет легче. Я же госчиновник, типа слуги народа.

– Триста миллионов долларе… – завел свою волынку Роршак. Для скупердяя, который сулил мне за любовь аж две с половиной сотни зеленых, это совершенно невозможная сумма.

– Вот! Видите? – Щебнев захлопал в ладоши. – А те, у которых все на слух, пускай прислушаются к голосу Америки. Мистер Роршак хоть понимает, у кого права. А ведь его босс, Пол Гоген-гейм, мог бы вякать о наследстве. Но он честно предлагает свои долларе… Что ж, дорогие гении, будь по-вашему. Вам нужно согласие Яны? Яна, скажи этим неразумным хазарам, что ты не возражаешь. Пусть пекут образец. И покончим с этим делом поскорее.

– Допустим, я возражаю, – сказала я. – И что теперь?

– Ты хорошо подумала?

– Я вообще привыкла думать.

– Уфф! – тяжело вздохнул Ваня. – Ка-а-а-ак же вы меня задолбали! Поубивал бы всех… Органон, спокойнее, не целься ни в кого, это такая фигура речи… Ну хорошо, хорошо, я же умный, я все предусмотрел… Значит, так: для всех команда «вольно» – временно. Тима, Органон, приглядите за гостями, а мы с нашей неуступчивой Яной Штейн ненадолго вас покинем. У нас будут вроде как сепаратные переговоры. Мы скоро возвратимся с консенсусом.

Щебнев выкатил мое кресло из палаты Окрошкина, вернул меня в палату Серебряного. Сам взял еще одно кресло, уселся напротив меня, откашлялся и произнес с искренним упреком в голосе:

– Я думал, ты мягкая и чуткая.

Только теперь я смогла хорошенько рассмотреть этого Ваню. И, к сожалению, нашла его внешне довольно-таки смазливым. Притом он – к моему двойному сожалению! – не дурак. И, похоже, не нарцисс, зацикленный на своей внешности. В школе мне нравился именно этот тип. Если бы он учился в нашем классе или хотя бы в параллельном, все могло быть примерно так, как он и описывал: вздохи на скамейке, прогулки при луне, танцы-медляки и тому подобное. До чего же замечательно, что девочка Яна уже выросла!

– Нетушки, – ответила я ему, – я сухая и черствая.

– Яна, пойми, у меня мало времени и нет ни малейшего желания валять дурака. Ты тормозишь не просто мой личный проект, а кое-что очень важное. Куда более важное, чем просто Ваня и Яна.

– Ну да, – фыркнула я, – конечно. Решается судьба страны.

– Именно так. Ты попала в точку. – Ваня Щебнев произнес эти слова таким серьезным и драматически-звенящим голосом, что я сразу же ему поверила. Точнее, поверила в то, что он сам в это верит и шутить со мной на эту тему не собирается.

– Что ты имеешь в виду?

– Ой, только не надо корчить из себя мисс Куриные Мозги! – Щебнев шлепнул ладонями о подлокотники. – Дверь закрыта, нас никто не слышит. Ты можешь вешать лапшу своим гениям-кондитерам, я могу плести белиберду своим соратничкам, но мы-то с тобой оба знаем правду о «парацельсах с изюмом»!

– Ну разумеется, знаем, – соврала я как можно непринужденнее. Только бы, думала я, ох только бы он не догадался, до какой степени я здесь тупа. Счастье, что я не блондинка. В ум и хитрость брюнеток мужчины почему-то верят больше. – Правда, я не подозревала, что ты зайдешь с этим так далеко…

– Моя дорогая Яна Ефимовна Штейн, черт тебя возьми, с этим можно заходить только далеко, иначе и браться не стоит. Сама рассуди, не в цирке же мне выступать с фокусами?

– Цирк для тебя, конечно, мелковат по масштабу… – Я еще шла наугад, но долго эти блуждания без компаса не могли продолжаться. Ладно, сыграем ва-банк. Лучше хватануть через край, чем занизить ставки. – А всю страну, значит, потянешь?

– А почему, собственно, нет? – На Ванином лице не возникло ничего похожего на усмешку. – Поверь, я всю нашу власть знаю изнутри – такое, Ян, убожество! Они либо воры, либо идиоты, либо воры-идиоты. А эти их рожи… Как их не тошнит, когда они смотрятся в зеркало? И ведь главное, Яна, – они ни на что не способны! Ну вот, к примеру, ты видела нашего патриота Погодина? Ты знала, что него был шанс? Ведь был! Он попробовал, причем раньше меня. И что? Даже не въехал, что был на вершине мира и мог им управлять. Я оттого и терплю его, что он такая амеба бесхребетная… Ты все-таки согласись: есть какая-то сермяга в том, что рецепт достался именно мне. Я лучше их всех. Моложе. Симпатичнее. Умнее. У меня пока не высохли мозги. Я справлюсь.

Так он, выходит, не придуривается, поняла я. Мессия. Ой-ей-ей…

– Ты пойми, случай уникальный, такой всего один на миллион выпадает, – вдохновенно продолжал Щебнев. – Тысячу лет Русью управляли палка и кнут, петля и дыба, пулемет и ГУЛАГ. А тут есть шанс спаять страну любовью, как завещал поэт. Пирожные Парацельса – они как спусковой крючок этой любви. Съел – и порядок. Орднунг. Представь: твои слова не подвержены инфляции. Слова, в которых больше смысла, чем заложено изначально, и каждый бит информации – повод для любви. Ты говоришь народу: «дважды два – четыре» – и народ тебя любит за таблицу умножения. Ты говоришь: «надо экономить!» – и все радостно затягивают пояса. Покой, стабильность. Никакой чернухи, никакого восстания масс, гражданской войны… Нуда, слегка тоталитарно, так ведь почти без репрессий… Ты, конечно, вспомнишь про глухонемых? Ты права, на них моя харизма не подействует. Возможно, они станут диссидентами. Но сколько их, в процентном отношении? Мизер. Всех их, в конце концов, можно будет выслать куда-нибудь подальше – в тундру, к нашим друзьям камуцинцам… Шучу я. Шучу. Обещаю, я выучу азбуку глухонемых и да не обделю их своею благодатью… Ну что, убедил я тебя? Поможешь?

Ужас, с внутренней дрожью подумала я, мать твою, Парацельс, что за фигню ты на нас наслал? Мало нам любви из-под палки, так теперь нас ждет сладкая каторга… Я внезапно вспомнила, как гордые сиамские киски по мановению лапы моей Пульхерии добровольно бросались в бассейн. А ведь люди, в большинстве своем, лишены природной кошачьей гордости и природного чувства меры. А значит… Страшно вообразить, куда они готовы будут прыгать, зомбированные любовью. Настоящее «Белое Братство» в масштабах всей страны. Нет уж, Ваня, я в этом не участвую!

– Убедил, – ответила я. – Не помогу. Принципиально. Щебнев задумчиво потер лоб. Нахмурился.

– Ты меня не поняла. Жаль. Я-то хотел по-доброму но у меня есть в запасе варианты пожестче. Раз так, мне придется кое-что тебе продемонстрировать… Ты не додумалась, почему мы собрались не где-то, но именно в ЦКБ?.. А? Не доходит? Смотри!

Ваня встал с места, сделал несколько шагов и приблизился к уже знакомому агрегату, стоящему у постели больного.

– Вот эта штука занимается искусственной вентиляцией легких Виктора Львовича Серебряного, – объяснил мне он. – То есть она дышит вместо него. Но если нажать пальцем вот на этот квадратик, под дисплеем… тут сенсорная клавиатура… и передвинуть на два деления, она будет работать медленнее, еще медленнее… А если отключить питание… вот эта черная ручка у основания, видишь?

– Ты этого не сделаешь! – Я чувствовала, что сама задыхаюсь.

– Ну конечно, сделаю. Он же без сознания, больно не будет… и, в любом случае, ему самое время уйти. Для примера. Видишь ли, Яна, я хочу, чтобы ты убедилась: если уж я отправлю на тот свет своего учителя – близкого мне, как ты понимаешь, человека, – так неужели я не смогу проделать это и с твоим Окрошкиным?.. Смотри, я по-во-ра-чи-ва-ю ручку вправо…