Мое же цветастое платье завернуто в потрепанного «Рабочего». В два разворота. С тремя неактуальными статьями прошлой пятилетки. Например, про поезда и нашу недостаточно развитую сеть железнодорожного сообщения. Про первый паровоз, что проехал по этим путям сто лет назад. Да, он был эффективнее, чем тот локомотив, который теперь соединяет нас с Большим городом. Я сейчас скидаю последние вещи в рюкзак, обязательно прихвачу зефир для Мари и поплетусь на станцию.

Когда-то все в том же «Рабочем» я читала про неописуемой красоты здание, что служило в этих краях вокзалом и крупным перевалочным пунктом. С орлами и мощными колонами. Ни их, ни самого здания, конечно, больше нет. Огонь войны забрал тогда многое. Теперь есть только ржавый сарай. Остались только он, станция и помещение, где мы прячемся от надоедливых дождей, когда работаем в полях. Здесь нет электрического светофора. Он и ни к чему. Локомотив возвращается к нам всего два раза в неделю, предварительно собрав в единственном вагоне таких же желающих побывать в городе, как и я.

Ожидание проходит без дождей и видимых опозданий. Локомотив уже гудит, еле плетется и задыхается в собственном угольном дыму. Эй, когда же мы приедем?..

Три старых деревянных лавки в конце вагона заполнены под завязку. И мне лишь уготовано скромное стоячее место у окна. Из него без устали, уже совсем по-осеннему, задувает сырой воздух. А я закрываю глаза, вдыхая ноздрями сон и угольную пыль.

…Ну, когда же мы приедем?..

…Когда тяжелая стрелка вокзальных часов лениво переместится на восемь часов вечера, локомотив покажется вдали. И на перроне будет всего две встречающие фигуры. Грязный и слегка перебравший мужик, что ищет загадочную Антонину. Похрюкивает и машет ладошкой не в такт своему и так не ровному шагу. Обидно. Ведь Антонины здесь нет. Наверное, она даже не планировала садиться на поезд.

Вторая фигура – красивая женщина. Очень-очень. Она втягивает в себя самокрутку одну за другой и слегка нервничает. Мари я замечаю первой. И жутко радуюсь.

Ведь мне столько всего ей нужно рассказать. И столько объяснить! Еще полетать как следует. Ведь у Мари всегда есть не только самокрутки. И она точно знает все про женские туфли и где их достать.

Вечерний семнадцатый день так прекрасен.

И мне совсем не хочется вспоминать сегодняшнее утро. С все-таки обнаруженным трупом Анатолия. С предательским кухонным ножом в его спине. В забытой темной канаве на заднем дворе нашего безнадежного поселения.

Но сейчас я с Мари. Здесь, в Большом городе. И я тоже хочу забыться… Очень-очень.

Огнями Большого города. Мари потрепана войной, но всегда знает, где взять туфли. Самые новые и блестящие.

В департаменте трудовых подвигов, на пятом этаже в конце коридора сидит секретарша, похожая на жабу. Суровая и в очках. Но когда ты шепчешь ей слово «подвиг», она расцветает, как будто ей дали премию. Цокает: «Ждите», – и удаляется в архивы.

«Тебе какие? Черные или серые? В горошек или на заостренном каблучке?»

Беру самые простые. Каблуки слишком быстро тонут в нашей глуши. Торопливо меняю свои продовольственные талоны на обувь. И рада, как ребенок! Точнее, мои ступни, изрядно успевшие прозябнуть. Спасибо жабе за заботу о нашем трудовом населении!

Что ж, город ждет! Главный Пролетарский проспект забит грязными пивнушками и столовыми. Еще есть Звездный парк. В моем детстве там были настоящие карусели и киоск с мороженым. Теперь там только скрип погнувшихся перил и сцена для важных городских собраний. Даже птицы не залетают сюда. Знают, что их отстреливают. Считается, что они переносят заразу, перемещаясь во все злачные места нашего необъятного государства. Поэтому десять лет назад было велено защищать жителей Большого города от всех животных путем полного истребления. Бригады добровольцев. Клетки. Капканы. Ружья. Все пошло на «благое» дело.

Там, где живем мы, в полях и полной разрухе, нет таких ограничений. Ведь никто не пытается спасти нас. Мы для всех всего лишь рабочая биомасса. Никому не нужная и легко заменяемая по составу и консистенции. К нам в цеха прилетают и вороны, и голуби. Иногда в поселение забредают косули. Реже кабаны. И как выяснилось, коты. Мне плевать, заражены они или нет. Мы не знаем, когда окажемся над озером в своем последнем свободном полете. И уж точно в этом не будут виноваты незаслуженно проклятые птицы.

Мари получила свои шрамы на войне. Практически все. Кроме одного – на шее – завернутый в узел красный рубец. Так она спасала своего питомца. И тогда ее подстрелили вместо него. Она просто лежала и подыхала там на многолюдной улице Большого города. И никто не решался подойти и заткнуть дырку в ее шее, из которой хлестала алая солоноватая кровь. Тогда ее и заштопал врач из Госпиталя тревожных сердец.

Заштопал и лишился работы. А через месяц женился на Мари. А еще через три тихо умер во сне без каких-либо признаков болезни.

Мари еще год жила здесь, в его квартире с видом на когда-то живописный парк. Работала на продовольственной фабрике, где обзавелась огромным количеством тушенки, которой бы хватило до конца ее дней. Нашла друзей. Нашла бытовые связи. Но один маленький звонок от недоброжелателя отправил ее в наши рабочие поселения. Там я и узнала о Мари.

Работать в цеху она, конечно, не могла из-за чертовски большого количества шрамов и множественных физиологических откликов в ее истерзанном теле. И я как главный распределитель рабочих душ решила оставить ее в операционистах. Работа не пыльная, зияющие дыры на лице не мешают. Зато с частыми командировками в Большой город.

Как же Мари была мне благодарна! А я просто обрела себе хорошего друга на долгие годы.

И вот спустя восемь лет со дня нашего знакомства мы стоим в таком близком с детства и таком чужом теперь парке на главной аллее. Держимся за руки и улыбаемся нашей встрече.

Сегодня будем обходить пивнушки и поднимать тост за великий долг великим вождям! И шептать на ухо тост за великую дружбу самых простых людей. Самых живых из всех ныне живущих, не зависимо от десятков ноющих ран на наших телах и душах…

Воскресные сирены Большого города напоминают нам о всеобщей молитве. 6 утра. Черти вы все, почтенные горожане!!!

За стеной уже копошатся. Собираются. Хлопает дверь.

А Мари еще в постели. Сегодня она должна вернуться со мной. Но молитва – дело обязательное для всех забредших в этот город в выходной. Я натягиваю чулки. Мари закутывается в поблекший бордовый плащ.

Задвижка. Дверь. Потрескивание коридорных лампочек. Ох уж эта молитва, ведь даже солнце еще не встало. Но мы, как заключенные, которым в этой жизни не светит помилование, бредем в парк. Какое хорошее место для утреннего коллективного настроя!

Мы движемся колоннами, притупив свои безжизненные взгляды. Я чуть озираюсь. Женщины из дальнего ряда в серых пальто кривляются своими придурковатыми лицами. Кружатся. Стоят. И опять кружатся. Колонна поспешно замыкается, начиная движение вокруг давно заплесневелого фонтана. Мы мычим в такт рупору. И приносим великие благодарности за великие блага. Радуемся начавшемуся дню в самой чудесной стране. С чудесными людьми. Кружимся один оборот. Второй. Читаем рабочие планы, как святую святых. Качаемся из стороны в сторону. И не отпускаем руки соседа ни при каких обстоятельствах.

Фарс длится нескончаемо долго. Немые стрелки часов возле грязной сцены тоже делают круг. Час. Раз.

Поем. Гимн.

Стрелки. Два.

Сидим, жуем холодный пирог.

Стрелки. Три.

В нашем распоряжении еще пять таких оборотов, пока локомотивный дым не поглотит наши бедные тела. Или триста мимолетных минут. Тут уж мы вправе выбирать.

Мы хлюпаем в ближайший переулок. Тут сыро и воняет примусом. Но наша цель не тут.

Архивы. Они закрыты на два поворота ключа по воскресеньям. На всех этажах они забиты информацией и, конечно же, находятся под пристальным вниманием охраны.