Я ощупываю край кровати. Простыни будут менять на чистые только на следующей неделе. Но по этим ползают жучки. Маленькие. Противные. Кусачие. Наши предки их называли клещами. Или что-то в этом роде. И эти похожи на клещей, но не они точно. Я видела. В книге.

В Большом городе есть библиотека. Ее не сожгли, но читать запретили. А даже если бы и не запретили, то все равно наше поколение практически разучилось читать. Знания годами забывались в геометрической прогрессии, а главное, уничтожались мысли о том, что они нам вообще необходимы. Люди не знают, зачем дальше читать. Зачем больше знать. Зачем досконально что-то понимать. У нас в общине помнят буквы не больше десятка человек, но и они не будут искать способы встречи с источниками развития интеллекта. Закон есть закон, и неприятности тут ни к чему. Поэтому здесь больше нет книг. И не будет.

Нам всем необходимо думать о великой цели Партии и о том, как убрать гниль. Гниль есть и у меня в комнате. Комната для меня и гостиная, и кухня. Хотя я ничего не готовлю и практически не принимаю гостей. А в углах каждого барачного помещения размножается гниль. Это похоже на грибок или бактерию, в любом случае она живая и в период дождей увеличивает площадь своего господства. Я не знаю, что это. Никто не знает, но она появилась вместе с эпидемией ОГЗ. Но чтобы определить ее происхождение, нужен не просто образованный человек, а профессионал своего медицинского дела. У нас таких нет и подавно.

Хотя, может, книги и дадут какой-то внятный ответ. А они только в библиотеке. Порыться бы в них. Посидеть. Поискать. Почитать. Эх, выбить внеплановую поездку в Большой город так сложно! А пока книг и знаний нет, то раствор против гнили прост: литр воды на четверть щелочного куска. А дальше тщательно тереть, пока не начнет облезать кожа на пальцах. Только это помогает максимум на неделю. А потом гниль возвращается. И даже увеличивается в размерах.

И единственный путь – опять чистить. Или начать, наконец, искать знания и ответы…

В моем шкафу. Точнее, в голове. Я практически не видела другого мира. Я родилась в диктаторском хаосе, а потом гниль и туман поглотили все. О кино и музыке мне рассказывала мать. Много. Но всегда полушепотом. Потому что боялась огласки. Потому что берегла меня от ненужных вопросов и состояний.

Мы жили в Большом городе, когда всех родных унесла неведомая до этого болезнь. Я помню, как мать выкинула из окна мои вещи и документы, а дверь больше не открыла. Через неделю маму, бабушку и соседей нашли бездыханными и покрытыми слизью. А я осталась одна в социальном доме. Тогда мне уже стукнуло 15, и после каждого сиротского рабочего дня я сбегала в библиотеку, что была за углом нашей полуразрушенной улицы, и читала. Много-много. И это был единственный способ оставаться мысленно связанной с погибшими родными, которые мне так часто рассказывали про кино и литературу, про искусство и любовь.

И я находила в книгах отголоски их рассказов! Читать приходилось на корточках между пыльных книжных полок, вздрагивая от малейшего шума. Я заглатывала информацию второпях, потому что встреча с суровым охранником не сулила бы ничего хорошего… Потом брела обратно на ночлег. А на следующий день происходило все то же самое, пока мне не исполнилось 19 и не началась Великая Партийная реконструкция. Тогда я аккуратно и далеко запрятала все свои скелетные воспоминания в голову и отправилась в Рабочий восстановительный отдел.

Точнее, меня отправили, бесцеремонно затолкав в пропахший старыми консервами поезд. И я, и мои вещи тогда уносились далеко за пределы Большого города…

Шипящий шум в моих висках. От привкуса лучшего компота месяца до сих пор мутит.

В нашем дотационном списке не оказалось двух человек. В бригаде они есть, пока живые и дышат. А в списках их нет. Значит, им по какой-то ужасной ошибке не дадут талоны после смены. И они станут тенями!.. Связистка Нут изрядно постаралась. Но они об этом пока не знают.

Талоны у нас в отделе выдаются на неделю. И талоны – это единственный путь к физическому существованию. К еде и чистой одежде. К стабильности недельной мысли и рабскому смирению.

А у меня в кармане есть зефир. Три штучки, что не склевали проклятые птицы. Лимонная, клубничная и с яблоком.

И сейчас в моем кабинете так тихо, лишь только лампочка Ильича со скрипом покачивается под плесневелым потолком, собирая возле себя гигантских мух. Вот кто-кто, а мухи всегда будут в этом мире. Как признак стабильности и вечности. Такие надоедливые и падкие на слизь. Такие живучие. И нам давно надо у них поучиться. Пофигизму и наглости.

Три зефирки. И еще половина пакета дома в шкафу. Хм… Хватит ли мне на неделю? Еще самокрутки из земляного репейника и синтетический кофейный напиток. И это уже что-то!

На худой конец зайду к Мари. У нее бывает кисель и совместные полеты. Что ж, потеряю пару-тройку килограммов телесных масс, но и это же не конец света! А этим голодным беднягам еще пахать и пахать. Неделю. Практически без остановки…

Тогда все. Решено. Отдаю свои два бригадирских талона для них. И, может, мне это зачтется каким-нибудь богом, что уже давно покинул наши миры…

К солнцу. После войны редко бывает без дождей и туманов. Только в престижных районах Большого города поддерживают солнечный свет и разгоняют тучи.

У нас же оно бывает только за холмами всего несколько недель в году. Бригадиров туда частенько отправляют в отпуск, и ехать от нашей станции не больше железнодорожного часа.

А у нас в котловане всегда пасмурно, местами ливни и природная разруха. Поэтому тут много гнили. И тяжело дышать. Средний жизненный стаж рабочего в нашем отделе лет пять. Дальше на отселение в горы или в печку.

Пепел своих я всегда распыляю над озером, что на окраине парка, который и парком-то не назвать. Деревьев здесь нет, только обожженные стволы, покрытые редеющим мхом.

Ох, а как я обожжена и уязвима! С каждой новой чашей пепла, с каждой новой скупой слезой. Сегодня к бараку опять привезли чашу и красную краску. Для парадных качелей на радость вождям. И для похоронных отметок на камне. Возле озера.

Я хочу сохранить хотя бы их скупые имена после такой быстрой смерти. В мире, в котором они теперь не нужны и в котором я просто пытаюсь сохранить человека в себе…

Если бы в нашем мире проводили конкурс красоты среди жертв войны, она, без сомнения, победила бы. И никакие шрамы ее не портят!

Она рассказывает, что до войны ее семья была богатой. А мать была актрисой и яркой личностью. Мари говорит, что от нее ей достались смешливые ямочки на щеках и карие глаза. И как хороши ее гордая убитая осанка и кривые ключицы в тусклом свете настольного светильника, когда она переодевается.

Еще у нее есть красная помада из подпольной лавки в центре Большого города. И очень элегантные духи с лавандовым оттенком. А для меня, конечно же, летающая дрянь. Поэтому я здесь. С Мари всегда хорошо улетать. Душевно и тепло. И очень зажигательно. А я ей принесла зефир. Она заглатывает его своим красным, никогда полностью не закрывающимся ртом, и хохочет желтыми зубами. У нее мягкие кисти и бледная кожа.

Мне очень нравится Мари. Даже больше зефирного экстаза…

От голода и закончившегося зефира. Мне осталось протянуть дней пять на кофе и самокрутках.

Сижу в кабинете и стараюсь не думать больше о еде, медитативно поковыривая ногтем грязь на столешнице. Сверяюсь: талоны достанутся всем. И списки на следующую неделю верны.

У меня же в планах отдых за холмами. Заслуженный. С двухразовым питанием и лекторием по случаю партийных преобразований. Еще ходят слухи, что там отремонтировали бассейн. Но я совсем не люблю воду. Хотя это лучше, чем ничего. А что, я, наверное, вполне неплохо выгляжу в купальнике. Мне всего 38, и кроме желтых зубов и облупившихся ногтей, я очень даже ничего.