Смотрюсь иногда на работе в старое поцарапанное зеркало и вижу в отражении строгую, жестко потрепанную жизнью, но очень красивую женщину. Женщина. Лет десять назад в наших рабочих организациях окончательно стерли любые понятия о полах, отношениях и любви. Интересно, каково это, когда тебя любят? А каково, когда тебя со страстью обнимают и целуют, как это описывается в книгах и кино? Было ли это когда-то правдой?

И так хочется верить, что мои родители это испытали, а я стала плодом их любви. Или, может, любовь – это миф для конченных романтиков, которым точно не место в нашем мире? Я не знаю об этом наверняка. Но какая-то внутренняя человеческая жилка в моем сознании хочет в это верить. А верить в этом мире – такое же безумие, как быть романтиком.

Что ж, думаю, я уже достаточно безумна… Вплоть до голодных колик в своем животе…

Ко мне в кабинет зашел Тим. Он рассказывает о поломке в цехах. И что испустила дух очень важная деталь в станке. Он опечален. Ему кажется, что это катастрофа века. А мне кажется, что это чушь. Машины ничего не чувствуют. Даже прах в чаше уже ничего не чувствует. Но Тима мне жалко. Его бригада теперь не получит хвалебную добавку к талонам. Но я больше ничего не могу с этим поделать.

Мой желудок так сильно сводит, что в тишине издает громкие булькающие звуки. Наверное, это слышит и Тим. Но он продолжает причитать насчет оборудования, закатывая глаза и призывая к небесам. А у меня только вертится в голове мысль, откуда у него такие запрещенные замашки.

В нашем мире все уповают только на логику и расчет. Эмоции – это слишком губительно и совершенно не перспективно. Если оглянуться вокруг и на одно мгновение, предположим, прочувствовать обстановку, то можно сразу живым отправиться в топку.

Гниль. Грязь. Болезни. Трупы. Сырость. Дождь. Просвета нет. Любви нет. Доверия нет. Жизни нет…

Поэтому я стараюсь не чувствовать. И не оглядываться… Тим все продолжает говорить. Ему плевать, есть ли я перед ним или нет и слушаю ли. Он все равно бы говорил. Поток его мыслей и эмоций в какой-то момент иссякает, и он замолкает.

Только мой желудок продолжает булькать. И капать дождь за окном. Теперь Тим смотрит сквозь меня и направляется к выходу. Ему полегчало. Мне нет. Осталось еще четыре дня голодной тревоги…

Незапланированный.

Сон.

Непрекращающийся.

Сон.

Сон. Которым, как оказалось, мне сложно управлять.

Сон – это удивление человеческого сознания, что оно не может приподнять свое тугое тело.

Сон истощенного ребенка внутри меня…

Такой окутавший и зудяще-тревожный. И совершенно бесполезный для поддержания оставшихся сил. Ведь зефирки и самокрутки закончились еще позавчера. Зато столь ценный технологический процесс в цехах идет полным ходом, ни на секунду не прерываясь из-за чудесно спасенных бурлящих животов рабочих.

Сон. Сидячий. Неудобный. И повелевающий не быть здесь.

Сон. Про детский смех и моего любимого полосатого мишку из тонкого фетра. Про ароматный печеный картофель, что готовила мне мать.

Сон. Про разбитую коленку и первый сломанный двухколесный велосипед. Про первые обиды. И первые объятия.

Сон. Он возвращает к опыту человеческих взаимоотношений, с которыми невозможно соприкоснуться в нашем новом бесперспективном мире.

Сон. Как иллюзия счастливой, наполненной жизни.

Сон. Лицо Анатолия. И его заразительный смех, который я никогда не услышу.

Сон. Крупные ладони отца. Теплые и заботливые. И опять ароматные клубни с укропом и имбирем.

Сон. Пищевые механизмы моего ослабленного организма беспокойно сворачиваются.

Сон. Теперь я падаю. Так легко и бессмысленно. Как пушинка, которая сорвалась с камня, подверженная переменчивым ветрам. Упорхнула. Покружилась. И продолжила падать.

В темноту и все охватывающий вакуум.

Сон. И сонное письмо. Самой себе про то, что пушинка становится темным сырым камнем. И теперь падает с весьма угрожающей скоростью… И разгоняется в геометрической прогрессии.

Сон. Удачное завершение так и не начавшегося дня. Да будет так!..

Мои подчиненные погрузили меня на носилки, когда я без признаков жизни грохнулась посреди цеха. Гул станков и резчиков не сразу дал остановиться и понять, что к чему.

Я долго лежала и всматривалась в потолок. Когда-то там жили птицы, теперь там заколоченные балки.

Точнее, мне казалось, что я в сознании и всматриваюсь во что-то реальное и надежно существующее.

Прости, Мари, я не зайду к тебе сегодня на кисель.

Мой организм оказался куда слабее, чем я предполагала. Неделю на самокрутках и закончившимся зефире – наивная дура, ты думала, что протянешь!?..

Смешная. Смешливая девчонка. Спасающая мир и всех вокруг. Так не бывает.

Все действия, что мне казались сном падения, слишком реальны и угрожающе правдивы. И мне придется с этим смириться…

«Хронические заболевания? – Нет».

«Инфицированы ОГЗ? – Нет».

«Как давно общались с инфицированными? – Не последние пять лет».

«Есть родственники? – Нет».

«Погибли? – Да».

«Причина смерти? – ОГЗ».

«Как давно у вас такое состояние? – Три дня. Я ничего не ела».

Яркий прожектор слепит мне глаза. Я лежу на кушетке, и мне тщательно проминают все внутренние органы. Боятся пропустить первые признаки ОГЗ. Но я-то знаю, что причина моих недомоганий намного банальней.

Если не найдут ничего криминального, то завтра же досрочно отправят за Холмы. И даже выпишут усиленный режим восстановления. Наверное, это неплохо.

Вдруг у меня появится желание поехать в Большой город и продолжить искать ответы?.. Или мне начнет всерьез нравиться вода, и я буду посещать бассейн каждый день? А вдруг в лектории будет интересно? Или я с кем-нибудь познакомлюсь и проведу несколько вечеров за чашкой кофе или играя в шахматы?

Я лежу на кушетке и жду результатов анализов. Через полчаса все будет известно. Оглядываюсь: в медицинском пункте чище, чем у нас на производстве. Так и должно быть. Пол только зачем-то покрашен в красный. Но и этому есть объяснения. Просто год назад было произведено слишком много краски к великому Дню рождения Партии, а теперь и использовать некуда. Поэтому мы и красим скрипучие качели, хвалебные плакаты и медицинский пол.

А на стене передо мной висят старые часы, минутная стрелка которых бессовестно не хочет двигаться. Как же я узнаю, когда закончатся тридцать минут?!

И я, не моргая, смотрю на стрелку в надежде на ее движение, но увы. Она не двигается, и я тоже впадаю в сон.

«Анна, у вас все в порядке. Просто переутомление. Завтра же мы переводим вас в санаторий».

Это хорошее известие. Наверное, лучшее за последние пару-тройку лет.

А значит, завтра я сяду на поезд и отправлюсь набираться сил. Они мне очень понадобятся. Всем нам понадобятся…

В детстве у нас был патефон. И много пластинок. Мама любила Луи Армстронга. А я Битлз. А еще мы по выходным весело напевали разные мелодии, когда готовили совместный ужин. Кто-то напевал, а кто-то отгадывал. За большее количество отгаданных мелодий полагался сладкий приз – тягучая ореховая паста – один из доступных десертов в те годы. Я ее даже на печеный картофель намазывала. Вот как сильно любила!

Сейчас в нашем мире есть синтетический зефир с разными вкусами и вяленые яблоки – самые неприхотливый фрукт в условиях нашей техногенной катастрофы.

Чувствуется, как за окном становится солнечнее и теплее. Мой поезд приближается к Холмам. В голове крутятся шипящие музыкальные пластинки, а мурлыкающий голос Леннона бьет мне в виски. Интересно, в Большом городе остались музыкальные проигрыватели? А пластинки? Или все уничтожил Комиссионный отряд по партийной чистоте мыслей? Наверняка. Просто. И безапелляционно.