– Ничего, дедушка, я всё понимаю, – посочувствовала ему сирота. – С годами всё сложнее становится и разное в голову лезет...
– Это ты про что?! – Олег пытался заслонить от ветра место для будущего костра, попутно стругая щепу для растопки. Только клинок с красной рукоятью удалось сохранить после обыска ясаков: нож с надписью «Счастье» скиталец прятал за голенищем.
– Про... про вранье твоё, вот что! Это кто тебя врать так учил? Хорошо, что недотолки те так просто поверили про Небесный Корабль! А я-то сразу всё поняла, с самого первого слова! Ты врать, дедушка, не умеешь. Голосок не дрожит – это славно, а ручонками, что же ты делал?
– Что?
Довольная ролью наставницы, Лиска продолжала увещевать:
– А ручонками ты за пояс хватался, правую прятал, а пальцы сжимал. Глазёнки твои только вскользь по лицу разноцветного парня смотрели, лоб вспотел, ты моргал очень часто! А самое главное, что?
– Что? – уже в который раз повторил за Лиской скиталец.
– Так то, что ты напридумывал! Это надо же было соврать про Небесный Корабль, который возле Тавриты лежит! Э-э, дедушка, ты ври так, чтоб никто не проверил! Лги по малому, да правдой всё приправляй, чтобы сверху лежала, да сама небольшая, чтоб её сначала проверили, а там и в ложь поверить легко. А вообще…
Лиска вытянулась в струну, расправила с хрустом затёкшие ноги и руки и договорила:
– Надо обязательно самому во всё верить, про что ты говоришь. Неготовая ложь – для лжеца и могила. Если ты как врать не придумал, да всё не продумал, да и врать не готов – так не ври лучше совсем, тем более про Небесный Корабль! Выведут на чистую воду – не дитё малое обманываешь, а взрослых людей!
– Сама-то хороша! – не выдержал балабольства Лиски скиталец. – Про ребёнка зачем соврала? Нет ведь никакого «Алешеньки-маленького» в голодной избе, не ждёт тебя никто с хлебушком!
– А может и есть… – голос девушки стих, глаза подёрнулись поволокой печали. Лиска снова уткнулась лицом в поджатые на камне коленки, а Олег так и замер над занимающимся костерком:
– Как, у тебя двухзимний ребёнок есть?!
– Алешенька, маленький мой, маковка моя родимая! Как мне по свету скитаться, да ребёночка не нажить? – дрожащим голосом всхлипывала девчонка. – Отца-то он, конечно, в глазёнки не видел, да и кто отец ему – сама уж не помню…
– Да нет же, врешь! – понял скиталец.
– А как догадался? – тут же вскинула хитрое лицо Лиска.
– Ты со мной вон сколько дней и ни разу о ребёнке не вспомнила! Или ты его бросила на кого?
– Вот видишь, дедушка, ты меня на лжи прихватил, ведь немножечко уже знаешь, а всё равно за враньё моё уцепился! Человек хочет верить, когда ему врут, когда сердце его что-то тронуло. Ты найди такого человека, у которого горе случилось, или он себе голову какой заботой забил, да про это ему и скажи – не в душу ползи, а слукавь, что и ты также думаешь, что у тебя тоже самое горе стряслось, вот тогда он тебе как родному поверит.
– Вот как ты того мужика с топором обманула, он же семью потерял… – вспомнил Олег, подбрасывая в огонь ветки потолще. Вся весёлость Лиски стёрлась с лица. Она стала хмурой, но ненадолго. Через секунду воровка опять улыбнулась, соскочила с камня и присела поближе к костру:
– Я что тебе про ложь говорила? Хорошая ложь только с правдой выходит! Если бы я деток не нянчила, как мне рассказывать про материнское горе? Я возле Дома разок зимовала у одной сердобольной семьи – четверо ребятишек и пятый был ещё на подходе, представляешь?! Батя у них был мужик-то здоровый, на всех мог запасов добыть. Может и жили они из-за того в стороне от общины, в лесу. Я к ним от отчаянья, наверное, сунулась, а они возьми меня, да как родную доченьку приютили, только нянькаться пришлось с малышней…
Лиска фыркнула в кулачок, словно вспоминая что-то забавное:
– Домовёнки эти, скажу я тебе, сущие дьяволы! Взъерошенные, лохматые, непослушные – визжат, бегают по углам! Мать устала от них, они только батьку боятся – он как рявкнет, так у избы стены вздрогнут. Ни одного перед ним не останется: кто под лавку, кто за мамку, кто под кровать хорониться! Но такое ведь редко бывало, отец всё молчит – делами он занят, пищу делит, печь топит, в деревне работает. Большая семья, а ведь приняли. Бывает, что и одного ребёночка нету, ан нет же: «Пошла вон, голодранка поганая!».
Огонь пригревал, настроение у Лиски улучшилось. Олег смотрел на девчонку и улыбался. И не подумаешь, что такая пигалица у стольких семей пережила и столько всего перевидала. Иногда даже казалось, что за свои пятьдесят пять Зим скиталец в разы меньше забот испытал, чем она одна за четыре года скитаний.
– И всё ничего, потихоньку я с это оравой с ума и сходила. Да была у домовят паршивая, такая игра – крадут мелочи всякие, какие только плохо лежат, да и прячут. Друг у дружки мелкота постоянно тырит чего-то, а у гостьюшки и подавно! Были у меня ложечка с вилочкой – красивые такие, серебряные, из Тёплого Лета... подарили мне их… – на этих словах Лиска чуть-чуть запнулась, бросив лукавый взгляд на Олега. – Вилочку то у меня сразу спёрли, а вот ложку я до края обороняла! И вот представь себе – ночь глубокая, спят все давно: папка возле мамки на койке храпит, мелкий в люльке глубокой, сестрёнка двух Зим в гнёздышке возле печки, моё место на лавке – привыкла я там за три месяца. А ложечку, чтоб не украли, под спину себе положила. И тут, просыпаюсь, чую – мне на грудь кто-то давит. Настырно так давит, со всей своей мелкой силы. Два глазка блестят и лохмы нечёсаные – это старшенький ко мне заявился, на грудь лёг и давит – игра вот такая. Сопит в две мелкие дырки и смотрит. Надо такого спросить: «К добру или к худу?». Ежели скажет: «К добру», то сразу отпустит, но на другую ночь может снова прийти. А если: «К худу», и чего-то потребует – то завтра ему надо исполнить. Я домовенка об этом тихонечко спрашиваю, а он молчит, сипит, и глазёнками зыркает. И тут, чую – из-под меня ложечку прут! Братишка его ручонку под спину засунул и драгоценность мою приворовывает!
Лиска вытаращила глаза, будто до сих пор была страсть как обижена кражей на второй раз упёртого!
– Я лохмача с себя ка-ак с лавки сброшу, визжу словно дурка: «Это моё!». Мелкого братца за пятку хватаю, и по круглой заднице ему, и по заднице ложкой, чтобы больше «Ни к добру», ни «К худу» ко мне не совался!
Она сама рассмеялась, да и Олег хрипло заухал. С минуту скиталец и девушка от души хохотали, уж больно забавно и с жестами она всё рассказывала:
– Батька их с койки как вскочит, изба как от рыка встряхнётся! Шуршончики в рассыпную, свет зажгли, а я стою посреди Тепла вся нечёсаная, с ложкой в руке, будто харчеваться ночью собралась, и с меня цепочку украли!
– Какую цепочку? – сквозь смех, удивился скиталец.
– А которую я пуще ложечки берегла! – рассмеялась на пару с ним девушка. – Вот так вот, ободрали Лисичку как липку! Хотя весной мне вернули всё, даже о чём позабыла. Они ведь не воры – домовята только поиграть забирают. Им без этого, понимаешь, нельзя. Они к мелочам да к хозяйству с малолетства приучены: все пересчитывают да раскладывают, а ценное прячут.
– Да? А нам как раз в Дом завтра идти. Может заглянешь к семье своей сердобольной? А вдруг опять на Зиму возьмут? – предложил ей Олег, но Лиска от этого отмахнулась:
– Нет, не пойдём. За Долгую Зиму люди очень уж друг дружке надоедают, да и еды нам хватило с трудом. Конечно, задолго всё забывается, и встретишься с такими, худа не вспомнишь. Но на одном месте я никогда вдругорядь не Зимую: тебя в семье знают уже хорошо, да и грехов накапливается не счесть…
Сказав это, она спрятала взгляд, явно чего-то не договаривая. Продолжая улыбаться, Лиска устроилась возле костра на ночлег. Скиталец остался на страже, хотя газа жутко слипались. Чтобы не уснуть, он достал из-за сапога старый нож. На покатой рукояти красного цвета было вырезано слово «Счастье». Олег часто рассматривал заветный клинок и погружался в воспоминания. К месту ли это было написано, и о чём думала та, что вырезала похожие на руны буквы?
