Зачес туристского парика

на черепе 20-го века трущоб Чикаго.

Улыбка заката на вершинах готики

небоскребов.

Взгляд на стеклянное небо снизу, издалека,

жителю бетонного саркофага

слегка

напрягает шею.

Нолики

подавляющего богатства вжимают пришельца

в асфальт тротуара

недостижимостью такой мишени.

Июнь в Чикаго.

Сирена неслучившегося пожара

прерывает разговор

и мешает мысли в салат эмоций.

Рука тянется к пистолету, которого нет.

Суета споткнулась. В её отливе простор

улицы.

По ней, пожарной в пару,

сзади, как куцый

пес, полицейская с обиженным визгом.

В остальном, трафик всегда плетется —

ремонт дороги или красный свет.

Я вдыхал жару,

перемещаясь от бара к бару:

кондиционер, столики, сцена,

хрипит труба,

перехватывая виолончель;

пара

из двух девчонок, смешанная пара,

рубаха —

бомж под мостом – тряпьё, постель

из спальника, бутылок пластик.

Прокрасться мимо

на побережье, там, где мель

от озера приходит в пляж. Затылок

однополой пары.

Дом старый.

На фасаде подсвечены грифоны.

Взмах роскоши другого мира —

от пола окна,

потолок журчащий красками мозаик,

плафоны

«тиффани», фойе, квартиры

и стайка чаек,

пролетающих на этом фоне.

Ночь в Чикаго.

Снаружи лестница, в ней стонет

ветер, сбивая с шага.

Гостиница, этаж шестой.

Одноэтажный житель – я бездомен.

Пейзаж прекрасен, холоден, жесток.

Есть грусть.

но нету формы для неё.

Я научусь

веселью днём,

лишь он закончит серый круг.

Начнусь

из рук,

из детских слов.

Еще не радость – запах, миг,

рванусь

из них,

из голосов.

Есть грусть

и память от неё

не устаёт —

один, вдвоём.

Строка – ручьи.

Опять тоска.

Опять ничьи

глаза – рассказ,

цветы, не знающие ваз.

Три штуки, как размер на вальс, —

оркестр – дождь

по сцене луж

и кружит

лист, чернила, тушь,

бумаги нож.

Тоска

и мокрый запах – влёт.

Пускай

поёт

луч-саксофон и соло-свет.

Сон туч, ветвь.

Ну вот, и закончилось лето. На добрую память.

Коричневый эль примиряет с эпохой работы.

Чуть-чуть тормозит. Можно в паузу точку поставить.

И уж точно избавиться временно от икоты.

Кто-то

нас вспоминает. Ничего, подождёт.

Вот отключен мобильник.

Да холодное пиво под тихую речь разговора.

Под трубочный дым.

О намотанных милях

мы с тобой промолчим.

Нам ещё расставаться нескоро.

Мы расскажем друг другу

о жизни и детях, мешая

времена и событья. С перерывом на вздох.

на глоток.

Где осевшая пена чуть-чуть уменьшает

разлуку

до простого прощанья,

что так неизбежно, не вруку.

Ты глядишь на восток.

Ты чуть-чуть пожимаешь плечами.

Здесь, куда ни взгляни,

то ли Дальний, то ль Ближний востоки.

Мы на западном крае,

где скала расправляется с пеной,

чтоб стекала она, размывая пески-новостройки.

Мы живём в них пока.

Ну, нужны же какие-то стены?

Ну хотя бы стеклом ограничить от мира пространство,

где холодное пиво уже в обрамленье седин.

Где мы тихо сидим.

И, наверное, в этом есть ещё постоянство.

– Раздевайся,

снимай ветер!

– Сколько?

– Рассвет заплатит!

Плетью

по краю платья.

Вестью

о чашке кофе.

Высью,

заклятьем кровель

Рано глаза итожить.

Звезды

слагают память.

Бал кожи

роздан.

Одна наледь —

паркету вровень.

Что дождь по сцене

на пальцах пауз?

Расцепим

руки.

Не нам Штраус —

покупки,

грохот.

Сорвать пояс!

Похоть…

Поезд.

Ветер.

– Как холодно нынче!

Вечер на плечи.

Оставим приличья,

Вчерне набросаем.

Отдай расставанье!

Нам нет расстоянья.

Мы сами

причуда, наречье, начало.

мы – старая стая.

Нас жизнь промолчала,

уста не листая.

– Как холодно!

– Помнишь дорогу обратно?

И логово годно,

там пятна невнятны.

А призрак ушёл,

не мешая разбегу…

смешок —

это воздух к ночлегу,

к дождю до рассвета.

Стишок.

На экспромте кровати

отбрасывать ветер

и кутаться в платье.

Из снега.

– Не надо! Не надо!

Идущее лето.

Беспечное «ладно».

И ЭТО…

И тема трамвая

от струнных по залу.

Молчала,

ответ разрывая

руками.

Безденежье слов

обретя на коленях.