Ривьера Майя древние Майя верили, что человек был сделан из кукурузы Из рюмки тянет запахам агавы. Февраль над Мексикой склоняет пальмы в пояс. И происк альбатроса над тарелкой, где стол накрытый, упрощает нравы. (По телефону текстики безделья. Здесь южный полюс в представлении сеньориты издалека, залетом на неделю, с его жарой, что нравится кокетке.) Луны дорожка, приходящая на конус, в барашках волн светящиеся клетки. Здесь танец с карточкой заводят официанты, не по ранжиру барина представив. (Под ветром кофточка на девушке взлетает и вновь пристанет, лишь порыв утихнет.) Мы – меценаты, если так прикинуть, нельзя нечаянно ошибаться с чаевыми ничем не выйдя, ни лицом, ни телом грузным, у барной стойки над салфеточным молчаньем. (Шаг вдоль, шаг в сторону, вращение плечами.) Лишь пеликан, пикируя отважно, стал однозначно понимать по-русски. Потомок Майя ест початок кукурузы — una сerveza или dos – уже неважно. Гитара под сомбреро. Джаз ночами. Ривьера Мексики, исполненная песо. (01.03.18) Армянский пейзаж Путешествуя по Кавказу, вспоминаешь правило торговли: внешность продавщицы – движитель успеха. Приятная глазу, она – помеха для проходящих мимо. Так запятая тормозит фразу, выделяя заранее подготовленную мысль, что с контекстом не совместима. Так же, паузой среди гор, лежит череда долин – перебор тонов от ночного до снежного, в городочках, что в шрамах от древних эпох и от эпох других, с историей, прослеживающей выживание, тем не менее, наперекор всему. Здесь церкви восходят с обрывов, чтобы их лучше услышал Бог. Северная Армения, слепленная из острых углов, из помятых зданий, где путник незваный если посмотрит, глаза в глаза, то обретает кров. Здесь подставлены взгляду колоколов голоса из рёбер старых церквей молчанием над рекой, насупившей брови утесов. Внизу бурлит вода оттенка скал из камня цвета старой крови. Земля тут взрослыми нечаянно своих детей рождает. Здесь туча над хребтом всё ожидает ветра, чтоб редко плакать каплями печали, промахиваясь то по лягушкам в речке, то по корове, жующей зелень медленно, в начале, где на плато бугрится крепость «Лори-Берд». Её останки вечность поглощает, ровняя контуры травой по стенам, землей по крышам сохранившихся строений, чтоб, заслоняя свет, в дыру от купола корнями дуло время. На западе долины – красный крест, а на скале с востока – белый. И тысяча минула лет. Кому вот только — остаткам ли от этих стен или скотине? Она всё так же спелый щиплет корм, довольно мотая головой, и плоть её не поменяла форму в картине пастбища (не прав был Дарвин). Чего нельзя сказать о камне; он так пророс травой, что взгляд от местности его не отличает. Нога, нечаянно споткнувшись о булыжник, скорей заметит старую дорогу вниз по каньону от моста, что гордо над потоком ещё вздымает арку. В подмогу памяти на ближнем повороте врос хачкар, ушедший по плечо креста в коричневом оттенке кружев. История взимает дань, сжимая зрителя в размеры точки. Пар поднимая, солнце смотрит точно в душу в церквях, прямой луча соединяя окна в разных стенах. (06-29.05.19) Джазовое адажио
А когда-нибудь мы остановимся и накроем время салфеткой. И я возьму твои руки в свои обе. И поцелую твои глаза. Сначала левый, а потом правый. Ветер запутается в твоём платье. Смоковница распластает над нами ветки, защищая от солнца. И глобус покатится из под ног назад. А потом нас укроют первобытные травы. Переломится и распадется, Сгнившая давно, твоя клетка. А главы недописанного романа сдует в прошлое, где было ничего нельзя. И ты мне расскажешь про себя всё-всё. Не останется в нашей истории тёмных пятен. И мы поднимемся и пойдём, и узнаём, что ещё не истёк наш срок. А значит, конец дороги пока ещё не понятен. А значит, можно жить и держаться друг-друга. И пускай суета нас, как щепки, то сводит, а то разводит. Мы когда-нибудь опять остановимся И, уже без испуга, снова выдернем из розетки время. И не важно, что за окном бушует по нас осень. (07.02.12) |
