Здесь богу гор поставлен обелиск.

Здесь богу ветра поднята волна.

О бесконечном мысль

отчётливо видна

с закатом солнца за далекий мыс.

Тут звери разные когда-то бороздили лесов просторы;

теперь из фауны – лишь чаек разговоры

над рекой,

многоголосьем в окна, ночь насквозь

летающих толпой по улицам, над мостовой,

вдоль стен собора

на бреющем полете,

чтоб врозь

рассыпаться в начале подворотни.

Из флоры – есть на обороте

стесанного камня синий мох,

на памятниках – он же, коих сотни

расставлены – пойди, прочти кому.

Аванс Малькольму ли за смерть, что ждёт Макбета?

Прили-отливом дышит океан в корму

парома, что пыжится на нём оставить след и потому

пока ещё плывёт. Под ветром

времени так движется волна, вздымая пенный перст,

то вверх, то вниз, как якобитский бунт.

Здесь в летописи нету плоских мест,

где можно встать, подумать, осмотреться.

Земле ли выбирать – кого в неё кладут?

Какая разница, какую форму примет крест,

когда уже не бьётся сердце?

Утёс, отвес,

да памятник сраженью.

Дворец, сожжённый, как бы по ошибке.

Убийством красится эпоха совершений,

и, зритель, я, в ошейник

памяти засунутый по шею.

Я жидким

хлебом упиваюсь, чтоб не казаться взрослым —

жить без милосердия трудно.

А так, чуть спотыкаясь, – легка прогулка,

по следам вождя

былого клана.

Шотландский остров

в бесконечности дождя

над маяком, над серыми волнами,

вздымающими брызги в кручах рифов.

Ишак, коровы, пони, щиплющие криво

растущую круглогодично зелень. Здание

разрушившейся фермы,

за поворотом у, наверное,

заброшенной дороги.

Отроги

гор,

сбегающие в пляжи,

чуть тронуты кустами вереска – цветёт межа.

Да, в розовый узор

зелёно-чёрная на холм одёта пряжа

в полоску белых лесок ручейков, что водопадами спешат

к большой воде в порыве взноса.

Песок, обломки вёсел,

части сети —

всё моет дождь, но, странно, без тоски.

Вот альбатрос,

какую дичь приметил,

ныряет камнем. Стекают белые виски

прибоя по щекам скалы у входа

в бухту.

И светит мягкий свет, что долго так не тухнет.

Я жил бы здесь, когда б к какому роду

принадлежал. Или в другой эпохе народился.

Быть может, в менее паршивой.

Молился

б на рассвете, любил подругу,

мерил время с точностью недели,

глотая скотч иль воду,

но больше греясь ожиданьем солнца на панелях,

поставленных на небольшой вершине

и обращенных к югу.

Тогда, в конце несметного количества

забот, вдруг всё, что медлили

обнять своей любовью,

как этот край, под кожу б пробиралось.

Ни электричества,

ни интернета. Фонарик в изголовье

шаткой койки. И красота, смывающая старость.

Середина печали

ещё не цветок «до свиданья!»,

а только молчанье

плечами.

Ещё не мотив незабудок,

но тайна

несказанной розы.

Окраина,

где ромашек изгиб,

да бесхозность

пыльцы.

Тополей одночасье,

как сыпь.

Середина печали.

Концы

не видны —

гладиолусов нотная запись,

да клавиши – сны.

И бесстыдство тюльпана,

да отнятый запах гвоздик.

Незнакомые страны,

как южных цветов перепев.

Между книг —

ностальгия полыни,

и в ней далеко

апельсиновый запах чужбин.

Неуспевшие спины.

И маковый бред

над горбами равнин.

И покой.

И приторный вырез фиалки.

Ветер меня разбавляет водой из неба.

Нечего и подумать, что соберусь и встану.

Зимний сезон, где всё, что не бело, —

чёрно.

Контрастные краски. Природа – и та устала.

Кристаллы

кружащего снега под ветер и холод

четко

Выстраиваются в сугробы, как на парад

приветствий.

Из чрева застывшего мира, кто как придётся,

под дрожь, в мурашках,

слова, сотворенные ночью,

выходят голы.

Кривая живого, резко

набравши

скорость, проходит начало координат

и вновь плетётся.

До самых мочек

ушей закутываясь, приходится одеваться

во что попало,

отваживаясь

выйти в люди.

Полночь —

никак не в двенадцать.

А то ли часы врут, то ли

вообще неважно.

Тьма – безразмерное одеяло.

В студень

превращается тело,

Начальная форма уже несохранима.

Отчаянно хочется спать

бесконечный срок.

Это зима в отметках мела

на волосах любимой,

это несмелый

взгляд назад, как учили летать

прошлой весной – все кто мог.

Как разбегаться и, подпрыгивая, скользить.

Я больно разбивал лоб,

коленки, ломал ребра,

но научился лишь не тонуть в грязи,

да как, вылезши в темноте, смотря в оба,

начинать опять.

Позже, к лету, уверенно стал ходить.

С тех пор так пешком

и живу.

Нить

неторопливых маршрутов

протянулась стежком

неровным там, где не круто.

Например, пронося кульки

бережком

осторожных дней

по-над проймой сухой реки

(дорога безопаснее, когда вода не течет по ней).

Со временем, к осени,

постепенно к холодам привыкая,

я легко проходил по пройме

с грузом, тянущим профиль плеча,

рукой помогая

держать равновесие на осыпи,

где нет ничего, кроме

усталых дней.

Мне встречались люди, навязывались.

Только вот в русле ручья

нет необкатанных камней.

Много поскальзывался,

сбивался с поступи,

давая дорогу —

всё же острым ситуациям предпочтительнее ничья.

Главное – поспевать к сроку.

Главное – не выходить за рамки.

Можно от обиды надувать губы,

но сдерживаться и не кричать,

если с тобой грубы.

Так, вспениваясь,

летняя гроза вдруг затопляет ямки.

Вода впитается. Я пробовал прощать,

и вот мечусь нетвердой

песенкой трубы

по джазу жизни – кто его задумал?

Кто? Потому что этой зимой

мне опять снился город,

в котором я не был вечность.

Большие дома и небольшой мой.

Улицы резкий крен.

Пешеходы, спешащие куда-то

через морось,

в короткий световой день.

Я ждал тебя под буквой «М».

В те встречи

мне запомнилась заплата

на твоем пальто,

Да долгий вечер,

что был как поросль

весны-травы, и вне сезона.

Сонные,

мы потом

выползали в мир.

Восходила луна над крышами,

над лесом из необитаемых квартир,

что обступил нашу поляну

и шумел клаксонами

авто.

И не было ничего тише

твоего дыхания, ненаглядная.

Кофта,

(ничего кроме),

наброшенная прямо на кожу,

промокла и прилипла.

От сырости била неуемная дрожь,

когда мы курили «филиппа-

мориса» на балконе.

Этот город мне никогда не снится летом,

но всегда в ознобе от сплошь

чавкающей слякоти

кругом,

особенно вдоль набережной серой речки.

Или моя память, покрытая белым налетом,

не удерживает ничего, кроме этого?

Да ещё света – пламя свечек

в мякоти

над праздничным пирогом.

И нет очевиднее загаданного желания.

Оно про бабье лето.

Оно про отражение

твоего счастья в моём,

когда уже ничего не надо.

Это осень, если запоминаешь не лица,

а только прощание.

По ещё мокрой траве, лугом,

мы наконец-то бежим бегом

за мечтой – ланью.

И это скольжение -

почти полёт над землей, потому и круглой,

чтобы на неё бесконечно падать и падать.

И никогда не разбиться.