– Это небесная сестрица Бируте, – Будивид подошел, встал рядом и, вытянув рук, погладил девушку по волосам. – Она передаст куклу хозяйке… Ты передашь, милая? Готова ли?

– Готова, дядюшка Будивид. Я так долго ждала этого дня!

– Идем, дитя… – жрец оглянулся на князя. – Иди и ты, кунигас.

Втроем они пришли к жертвеннику – плоскому серому камню под сенью старого дуба. Помощники криве – молодые парни-жрецы – достали свирели и бубны, заиграли, запели. Полилась примитивная – в три ноты – мелодия, в коей главными были слова.

– Дуй, ветер! Шумите, деревья! Прими нашу жертву, Дьявас, отец богов! И ты, Перкунас, прими! И ты, Аушра, дева утренней зари. И ты, Жемине – мать сыра земля!

Жрецы уже не пели – причитали, вздыхали, плакали, поминая при этом Бируте, называя ее «невестой велей».

– С нами нет невесты, с нами нет невесты, – нелепо пританцовывая, внес свое слово жрец Будивид. – С нами гостья, с нами гостья!

– Гостья велей, гостья велей! – подхватили молодые жрецы, запрыгали, забегали вокруг юной девы, замахали руками:

– Гостья! Гостья! Гостья!

– Не собрались мы ныне на могильном холме, – потрясая посохом и зловеще щурясь, продолжал причитать криве. – Не проводили Бируте… Другие проводили, честь по чести, как надо. У нас же к ней – гостья! Гостья велей!

– Гостья! Гостья велей! Гостья! – заорали парни.

Навязчивая мелодия то исчезала, то появлялась вновь, накладываясь на ускоряющийся ритм, отбиваемый ладонями и ударами бубнов. Солировал, как водится, главный жрец:

– Ее мы пошлем, ее мы пошлем! Посадят гостью на скамью велей!

– На скамью велей! На скамью велей!

– Посадят гостью на скамью!

– Гостью! Гостью!

Все быстрее кружились жрецы. Словно исполинские бабочки, порхали вокруг юной гостьи, невесты велей, синеглазой девчонки без имени. Впрочем, а зачем ей имя? Она и так – невеста. Все знали, что это значит. И жрецы, и сама гостья… и князь. Аспирант Игорь Ранчис почти полностью растворился в темной душе язычника-кунигаса, жителя девственных литовских пущ. Он мог только смотреть, наблюдать… и ничего не мог сделать. Может быть, так подействовал напиток, поднесенный коварным Будивидом, а, может – колдовство, магические заклинания, те, что орали сейчас жрецы. Как бы то ни было, а Игорь, к ужасу своему, понимал, что сейчас произойдет… и чувствовал, что молодой князь Даумантас никак не противится этому, наоборот – испытывает бурную радость!

– Гостья велей! Гостья велей! Приветствуй богов!

Подняв руки над головой, девушка посмотрела в небо. Улыбнулась, словно бы увидела так кого-то, кто манил ее, ждал.

Под звон бубнов и протяжные крики один из молодых жрецов ловко стащил с гостьи платье. Другой жрец поспешно надел ей на голову сплетенный из васильков венок. Готовились, значит… сплели…

– Иди, гостья, иди… Иди!

Все стихло вдруг. Лишь запоздало дернулся, звякнул бубен. В наступившей тишине, нарушаемой лишь пением птиц, юная нагая дева спокойно улеглась на жертвенный камень. Словно птица, собирающаяся взлететь, развела в сторону руки, закрыла глаза. Легкая улыбка кривила уста ее, да тревожно вздымалась грудь.

Наклонившись, Будивил положил ей на живот куклу и обернулся к Довмонту:

– Проводи гостью, князь. Пусть она передаст твой поклон незабвенной Бируте!

– Пусть передаст…

– Делай!

Подойдя к распластанной на жертвеннике деве, князь опустился на левое колено, вытащил из-за пояса кинжал и, призвав Жемину-землю, вонзил сверкающий клинок под левую грудь «юной невесты велей». Вонзил умело и быстро, как и положено воину, так что жертва не мучилась, умерла сразу. Лишь слегка вскрикнула – и всё.

Хлынувшая кровь залила камень, и Даумантас вытер кинжал о траву. Потом поднялся на ноги, спокойно и деловито, с сознанием честно исполненного доброго дела. С точки зрения язычника это и было добро.

– Мы сделали славное дело, князь, – Будивид довольно потер руки. – И можем продолжить пир уже с полным правом. Я вижу – ты достойный сын своего отца! И никогда не предашь наших богов… как некоторые.

Наверное, под словом «некоторые» криве имел в виду Миндовга. Впрочем, тот, поиграв в католичество, все-таки вернулся к своей старой вере.

На продолжившемся после принесения сакральной жертвы пиру молодой кунигас был не особенно весел. Да, он оказал мертвой супруге последние почести – какие уж мог. Да, сделал ей приятное – послал на тот свет куклу, любимую игрушку детства. Однако же от этого всего милая Бируте не стала ближе, не стала живой, не сидела сейчас рядом, не улыбалась, не пила сладкое ягодное вино. Бируте…

Оставшийся в Утенском замке старый воевода Сирвид тоже не очень-то радовался. Да и чему было? Вновь вернулся тот, о ком уже забыли, кого похоронили хотя бы в мыслях. Вернулся, и что теперь? Отправиться на покой… или же начать все заново? В конце концов, ни Миндовг, ни Тройнат еще не решили, кому владеть Утеной! Возможно, Довмонту вновь останутся лишь Нальшаны… а возможно, и нет. Что гадать – о том знают только боги. Да великие князья.

Еще одна мысль тревожила воеводу – о собственном предательстве. Нет, это не проснувшаяся совесть поедом ела душу, совершенно наоборот! Тревожно было от другого – все ли сладили тогда верно? Снеслись с крестоносцами… ну, это вряд ли кто узнает, а вот гонцы… гонцы от князя… Если вдруг кто дознается, что Сирвид велел их убить и не бросился сломя голову на зов князя?

Покряхтев, князь поднялся с лавки и велел кликнуть слугу. Особо доверенного в самых скользких делах порученца, всей своей жизнью целиком обязанного воеводе. Он откликался на имя Яан, или Янис, и вроде как признавал веру в литовских богов… однако долгое время был прислужником крестоносцев, мало того – их шпионом, и знал о том только старый Сирвид.

– Звали, мой господин? – войдя, Янис низенько поклонился, придержав рукой серенький плащ. С неприметным лицом, невысокий, но сильный и жилистый, малый себе на уме и далеко не дурак.

– С теми воинами из дозора… – слегка прищурив глаза, воевода начал прямо, без предисловий, – ты все сделал, как надо?

– Обижаете, господин! – качнув головой, слуга зловеще улыбнулся и погладил висевший на поясе нож. – Все исполнено в точности. Они не заговорят никогда.

– Хорошо… – Сирвид задумчиво скривился и, встав с лавки, подошел к очагу. – Интересно, кто явится первым – Миндовг или Тройнат?

Воевода спросил вовсе не слугу – сам себя и сам себе же ответил:

– Кто б ни явился, а нужно обернуть все к собственной выгоде. Будь наготове, Янис!

Тройнат-князь с дружиной и свитою явился в Утену уже на следующий день после того, как кунигас принес в жертву богам юную «невесту велей». У Миндовга же оказались какие-то неотложные дела в Новогрудке, так что он и вообще не собирался ехать в какую-то забытую богами Утену! Наримонт был вассалом Тройната, так же, как и Довмонт, и следовало поскорей рассудить их спор. Впрочем, тут и рассуждать-то было нечего, жмудский владетель решил все еще раньше, отдав Довмонту Утену, а Наримонту – часть жемайтских уделов. Все это Тройнат подтвердил сразу же по приезду, после чего сразу же отправился в Нальшаны – поклониться старым богам.

Как хлебосольный хозяин, Даумантас было собрался сопроводить своего покровителя и старого друга, однако же Тройнат ответил отказом:

– Нет, дружище. Пойми, мне бы хотелось прокатиться одному… Пойми, если я возьму с собой тебя – обидится Наримонт, если его – затаишь обиду ты. Брать же вас вместе мне что-то не очень хочется. Вы ведь, увы, не друзья. Вот думаю, как бы на пиру не подрались!

– Не подеремся, – угрюмо заверил Довмонт. – Но и друзьями мы, верно, не станем. Никогда.

– Как знать, как знать. Да! Если желаешь, отправь со мной славного Сирвида-воеводу.

Тройнат ухмыльнулся, потеребил бороду, да, вскочив на коня, выехал с частью свиты в Нальшаны, обещав вернуться к вечеру. Кроме верных воинов, с владетелем Жмуди отправились и средней руки купцы, приставшие к дружине князя еще в жемайтских лесах. Понимая всю выгодность торговли, Тройнат их привечал, имея с каждого свой процент, пусть небольшой, но ведь и торговцев набралось почти с дюжину. Добраться под охраной княжеской дружины до Утены и Нальшан – а там и до Пскова недалеко, и до Новгорода.