– Что за сны? – колдунья сверкнула глазами.

– Он расскажет сам. Идем.

Спустившись с крыльца, боярин быстро зашагал в конец двора, к приземистому амбару… хотя, судя по очагу, это был, скорее, овин или рига. Кроме очага внутри еще имелись снопы, цепи для обмолота и… дыба! Дыба, к которой Дементий и двое его подручных деловито подвешивали бледного лохматого парня с вытянутым, словно лошадиная морда, лицом.

– Это Йомантас, – светски представил хозяин. – Можешь поговорить с ним… И не гадай – я заплачу щедро!

Гостья неожиданно хмыкнула и прищурилась:

– Мне бы не только серебра, господине. Заступы бы!

– Чего? – не поверил боярин. – Тебя кто-то смеет обидеть? Не боясь за свою жизнь?

– Этот – смеет, – ведьма покривила тонкие губы. – Финоген-епископ своих людишек шлет. Надо б, чтоб не слал.

– Добро, – спокойно кивнул владелец усадьбы. – Я поговорю со святейшим старцем. А ты действуй, действуй, любезнейшая Хельга!

– Покиньте нас, – всмотревшись в лицо Йомантаса, жестко приказала колдунья.

Боярин махнул рукой, прогоняя слуг. Сам же задержался на миг в дверях, многозначительно посмотрев на ведьму, и, так ничего и не сказав, вышел.

Что делала приглашенная колдунья с незадачливым литовцем, ни сам боярин, ни уж тем более верные его слуги не ведали и подсматривать даже не пытались. Боялись, а как же! Все ж таки – ведьма. Вдруг да ураган вызовет или прямо сейчас в свинью превратит? Плюнет, произнесет заклинание – и побежишь хрюкать.

Надо отдать должное, терпением хозяев гостья не злоупотребляла. Не прошло и часа, а она уже вышла во двор, устало вытирая выступивший на лбу пот тыльной стороной ладони.

Прохаживавшийся невдалеке боярин тут же подошел к ведьме, отбросив всю свою важность:

– Ну?

– Он литовец и верит своим богам, – уклончиво промолвила Хельга. – Нужно принести им жертву, и они помогут ему во снах.

– Так он может повлиять?!

– Возможно. Принесем жертву – увидим.

– А… – хозяин усадьбы несколько замялся и даже понизил голос: – А что это должна быть за жертва?

– Молодая рабыня, – усмехнулась ведьма. – Желательно – девственница. Думаю, на первый раз достаточно будет и одной.

– На первый раз?

– На каждый сон, мой господин. На каждый!

Отстояв обедню, Тимофей-Довмонт еще долго беседовал со своим духовным наставником отцом Симеоном, после чего, вскочив в седло, проехался по всему городу вместе с верным Гинтарсом и парой расторопных слуг. Князь примечал лично – где нужно срочно укрепить стену, а где и выстроить новую. Кроме укреплений, еще возводились церкви, которым Довмонт по мере своих возможностей делал щедрые подношения. В планах князя еще значилось открытие церковных школ, а также – скриптория для переписки книг.

На все требовались средства. Недавно отбитую у немцев добычу князь велел раздать ограбленным людям, за знатных же пленников выкуп еще не пришел, приходилось спешно распродавать старый, еще раковорский, полон. Вообще-то Довмонт не поощрял торговлю людьми, но нынче требовалось поторапливаться – ибо пленные немцы показывали, что новый ливонский магистр Отто фон Лютерберг собирает огромное войско с целью нападения на Псков. Именно на Псков, а не просто на псковские земли. Надменный ливонец собрался-таки отомстить за позор Раковора, за убитых рыцарей, за погром. Необходимо было укрепить стены, и князь велел срочно распродавать полон. Кого-то повезли в Новгород и Полоцк, кого-то надеялись сбыть и здесь, ибо первые торговые гости уже потянулись в город.

Эльду захватили в полон в Вирланде, на побережье. Русские налетели, как вихрь, все за грехи, верно. Мало кто из местных успели схорониться, почти всех угнали во Псков. Окромя самой Эльды, еще двух ее братьев-погодков, младшему из которых едва миновало тринадцать, да еще несколько женщин-односельчан. Братьев продали сразу же – местный кузнец взял их в помощники, обращался хорошо, кормил раз в день, да и бивал не часто. Эльда про то знала – братья забегали, рассказывали. Приносили с собой то лепешку, то печеной рыбки кусок. Боярин Собакин держал свой полон впроголодь, так что частенько узникам приходилось побираться. Ходили по всему Пскову, звенели цепями, попрошайничали. Стыдно… А куда денешься?

Добрые люди подавали, пусть и не особенно щедро, но с голодухи за зиму не помер никто, разве что – отощали. Да и мало уже осталось собакинских полоняников: рукастые односельчанки – умелые пряхи – хозяев себе нашли быстро. Не псковских, из Гдова – ну, да там и до родимой стороны недалеко. Эльда же вот как-то засиделась – никто не заглядывался, хоть и была девка на выданье – шестнадцатое лето – да уж больно отощала, так, что кости торчали. К тому же – рябая, веснушки по всему лицу, а с лица и на шею, и на плечи спускались – такая уж уродилась.

Кстати, рябая полоняница тоже прясть умела. Не шибко быстро, но – пряла… Так что нашелся по весне и на нее покупатель – роста невысокого, однако плечист, лицо простое, крестьянское, борода клочковатая. Обычный мужик. Только что взгляд – бегающий какой-то, недобрый.

Покупатель сей в узилище как раз девами младыми интересовался. Вот ему Эльду и вытолкнули, честно предупредив – рябая. Могли б и не предупреждать, и так видно было.

Посмеялся мужик:

– Да мне хоть, рябая, хоть сивая… хоть бодливая, словно корова. Инда, с лица воду не пить… Собирайся, убогая!

Беседой со скоморошьим старостой Кольша Шмыгай Нос остался недоволен. Какая там беседа! Старче все хмыкал да отнекивался, видно было – стремился поскорей отделаться от настырного парня. Ишь, пристал с вопросами, как репейник…

– Тебе зачем литвин-то, паря?

– Пфенниг должен! Серебряный.

– А-а-а… – староста хмыкнул и откровенно зевнул, прикрывая рот заскорузлой ладонью. – Прощайся со своим пфеннигом. Не сказал литвин, куда подался. Наверное, на родную свою сторону пошел. Куда еще-то? Весна, лето скоро… Вот и мы посейчас уходим, ага.

Это правда, уходили скоморохи, в низовские земли подались. Народ там, говорили, добрей и веселье любит. Да и святые отцы особых препон не чинят… не то что некоторые. Так что, прощевай, отроче, ничем тебе помочь не можем.

Другой бы, на Колькином месте, плюнул бы давно да ушел, однако только не Шмыгай Нос! Очень уж он был настырный. Хлипкий – любой обидит, – однако своего добивался почти всегда. Не мытьем, так катаньем.

Тем более и повод нашелся – уходила ватага, надо было с Маруськой проститься. Скрепя сердце сбегал отрок в сыскную избу, где хранил заветную свою шкатулочку. В ней, кроме пфеннига немецкого, еще несколько зеленых бусин – на такие много чего купить можно! Вот и Кольша купил. Ленточку алую, шелковую! Как раз девчонке – в косу.

Прибежал к скоморохам, Маруську за руку выдернул:

– Пошли!

– Да некогда мне. Не видишь – собираемся.

– Пошли, говорю. Вон, на берег, близко… Простимся хоть по-людски.

Вздохнула дева. Ресницами пушистыми моргнула. Слезинка скользнула по щеке: все ж расставание – не встреча.

– Ну, идем, ладно.

Пришли оба на берег, сели под старой березой. Кольша носом шмыгнул, да руку за пазуху:

– А ну-ка, глаза закрой!

– Зачем это?

– Закрой, говорю. А зачем – увидишь. Не бойся, плохого не сделаю.

– Смотрии-и-и…

Закрыла девчонка глаза, спиной к стволу березовому прислонилась… Отрок быстренько ленточку вытащил:

– Открывай!

Маруська открыла… ахнула! На узкой Колькиной ладони алая лента огнем горит, прямо пылает, так, что не оторвать глаза!

– Ой… Кольша… неужто шелковая?

– А то какая?

– И это что… мне?

– Тебе, тебе… Косу заплетешь, ужо…

– Ой, Кольша…

Парень и опомниться не успел, а Маруська его губы поцелуем ожгла! Настоящим поцелуем, жарким. В губы это вам не в щечку!

Сомлел Колька, запылали щеки пожаром. Забыл зачем пришел. Нет, ну ясно – проститься. Одна че…