Но не сегодня. И не в ближайшее время.

Какой-то засранец настучал шефу – какого хрена этот тип тут постоянно ошивается? Кто он вообще такой? Пусть идет печатает у себя, тратит свои бумагу и чернила!

Вот козел. Как будто из своего кармана за тонер платит.

Шеф устроил тебе разнос, а ты стоял и слушал, опустив голову и промямлив только: «Простите, я не знал».

Задница Ирен не могла считаться веской причиной.

Разумеется, ты не признался ему, что боишься заходить в копировальную комнату технического отдела, в чьей покрытой язвами утробе, освещенной кислотным светом неонов, стоишь сейчас.

И смотришь по сторонам.

Ничего. Здесь нет ничего странного. Только рулоны бумаги для плоттера, желтые, как древние кости, какая-то папка, вся в комочках пыли – наверняка упала со шкафа несколько лет назад, но никто ее так и не поднял, давно засохший кулич Galup в целлофановом пакете – грустное напоминание о Рождестве, а потом картотеки, пыль от тонера, стопки бумаг, всякое старье.

На дальней стене висит пожелтевшее фото Моники Беллуччи у водопада; ее бумажная грудь, вся в брызгах, стала морщинистой, как пергамент, съежившись от похотливых взглядов и вольных комментариев.

Ты идешь к копиру, поднимаешь крышку, кладешь на стекло паспорт, закрываешь, увеличиваешь масштаб на двадцать процентов, добавляешь яркость (знаешь, что эта чертова машинка любит оставлять тени на копии) и уже слышишь голос мегеры из муниципалитета: «Да уж, ну и копия, слишком темная, текст не читается, синьор Вентури, придется сделать другую и бла-бла-бла-блааа».

Использовать технику фирмы в личных целях запрещено – это прописано в Правилах внутреннего распорядка, но, боже мой, кому какое дело – ты сам видел, как Чирри печатает сыну в университет работы по пятьсот страниц, Галламини таскает домой стопки листов для ламинирования, поэтому ты уверен, что одна копия паспорта не обанкротит компанию, заключающую сделки на миллионы евро, да никто и не заметит такую мелочь.

Ты ждешь, пока аппарат выплюнет плоды своей работы в пластиковый лоток, сопроводив это хрустом, словно у него есть зубы, и смотришь на свет, просачивающийся из-под крышки. Туда-сюда. Туда-сюда. Для твоего мозга этот цвет – нечто вроде таинственного заклинания, загадочной магии повелителя чернил, тонера и каретки.

Ты вынимаешь паспорт и копию, даже не проверив, хорошо ли она получилась, потом встаешь на цыпочки и смотришь в щель между стеной и копиром. Ты так делаешь всегда. Не можешь иначе. Помнишь, когда в детстве мама просила тебя принести лук или банку консервированных овощей из кладовки, ты обязательно заглядывал в заросли паутины под лестницей – там, говорили твои друзья, в восьмидесятые какая-то наркоманка, впавшая в депрессию, вскрыла себе вены.

Тебе нужно было убедиться, что на этом месте ничего не осталось – ни шприца, ни крови, ни, не дай Бог, женщины, сидящей в углу с остекленевшими глазами и разинутым в немом отчаянии ртом, с изрезанными венами на руках, которые она тянет к тебе, и жгутом у локтя – как тебе иногда снилось.

Придерживаясь за массивный корпус копира, ты засовываешь голову в щель. Пыль, запутавшиеся в паутине мертвые мухи, обрывки бумаги, розетка, больше ничего.

Можно уходить. С копией в руках и кривой улыбкой – мол, стоит на чем-то зациклиться, и такая чушь в голову лезет… А это всего лишь игры теней, игры теней…

Сколько уже раз ты задавался вопросом – а у других сотрудников бывает чувство, что они не одни в этой комнате – в те темные доли секунды, пока не включен свет? Но ведь не будешь спрашивать об этом у коллег. Ты здесь последний в пищевой цепочке офиса – всего лишь стажер, хоть тебе и тридцать пять, и разговоры о загадочном существе в копировальной комнате – совсем не то, что поможет получить полноценный договор, правда?

С тех пор, как ты стал жить с Лучаной, денег все время не хватает. Она потеряла работу и сейчас обивает пороги всех компаний в округе в поисках хотя бы временного замещения, но найти что-то сложно. Вы часто ругаетесь. Единственное, что вселяет хоть какую-то надежду – перспектива получить здесь, после плохо оплачиваемой стажировки, нормальную работу со стабильной ежемесячной зарплатой.

Ты поворачиваешься к дверям. Встаешь спиной к копировальному аппарату и протягиваешь руку к выключателю; когда свет гаснет, тебе снова кажется, что рядом кто-то есть – кто-то не добрый, и это ощущение горячей волной скользит по кишечнику вниз живота, к лобку и анусу, переворачивая все внутри.

Он смотрит на тебя сзади, уставившись в основание шеи – туда, где начинают расти волосы, – и ты даже видишь его самым краешком глаза. Кто он? И что будет, если ты вдруг резко повернешься и посмотришь в темноту этой конуры без окон, что?

Клэк-клэк-клэ-клэ-клэк!

Ты подпрыгиваешь от неожиданности.

Это пластико-металлические внутренности в животе копировального аппарата встают на место после работы. Больше нечему так брякать. Хотя звук напоминает клацанье зубов. Ровное, как у метронома.

До лабиринта офисных кабинок четыре шага.

Сохраняй спокойствие. И хладнокровие. Как поется в этом гребаном хите лета. Если не хочешь выглядеть как придурок.

И все равно ты выносишься оттуда в два прыжка, шириной не меньше, чем у Усейна Болта. В офисе все на месте: коллеги, запах пота, шелест компьютеров, напоминающий трепыханье умирающих мотыльков, щелчки мышек.

Тебе сразу становится легче.

Вглядываясь в темную пасть копировальной комнаты, ты повторяешь себе, что там ничего нет. Совершенно ничего.

Потом садишься на свое рабочее место, салфеткой вытираешь холодный пот, стекающий по вискам, и смотришь на черно-белую ксерокопию твоего паспорта с фотографией.

Смотришь долго.

Твои попытки понять, что происходит, бессмысленны, как старания очумелой личинки укусить себя за хвост. Во рту становится суше, чем в мешке с мукой, ты не понимаешь, как такое возможно, но замечаешь, что у тебя начинают трястись руки, и стараешься убедить себя, что старенькая Olivetti, по всей видимости, на последнем издыхании. Но ошибка копировального аппарата слишком точечная – неправильно отксерокопировано только твое лицо. И изображение, которое ты видишь собственными глазами, вызывает у тебя дискомфорт.

Тошноту. Внезапную.

Ты закрываешь рот обеими руками – будто в горло засунули зонт и вот-вот откроют, и едва успеваешь добежать до туалета и упасть на колени перед унитазом.

Тревога вместе с густой кислятиной выплескивается наружу, и ты спрашиваешь себя – что не так с твоей головой и хватит ли у тебя сил подняться на ноги с разбитых плиток туалета, где воняет мочой и хлоркой.

Материшься, на губах слюна.

Хорошо, что сегодня пятница.

Паспорт лежит рядом с клавиатурой. Ксерокопия на листе A4 упала под стол, когда ты вскочил и ринулся в туалет. Ты смотришь на нее, словно это крышка люка в подземелье, куда лучше не заглядывать.

– Андреа, все в порядке? – это Франческини, чертежник, работающий в Autocad, парень средних лет с четырьмя подбородками, он сидит рядом и изучает тебя, как энтомолог – насекомое, глядя исподлобья с кривой ухмылочкой. – Что с тобой? У тебя лицо бледнее, чем жопа эскимоса.

Ты проглатываешь слюну с привкусом ацетона.

Язык едва помещается во рту.

Ноги ватные.

– Наверное, ротавирус, – бурчишь ты в ответ. И, не глядя на соседа, приседаешь, чтобы поднять листок.

– А ведь ты стажер, значит, даже больничный тебе никто не оплатит, – Франческини бьет по самому больному месту, выпученные акульи глаза на жирном лице буравят тебя взглядом. Этот не упустит возможности напомнить, какое шаткое у тебя положение, и свалить на тебя всю свою работу, чтобы самому не париться. Засранец. – Шеф будет психовать, если ты уйдешь на больничный, отработав всего два месяца. Лучше потерпи. Кстати, ты посмотрел чертежи, которые я тебе прислал?

Как же ты его ненавидишь. Эх, сказать бы ему пару ласковых – да только он прав, а тебе сейчас лучше сидеть тихо.