Я бродил по заросшим одуванчиками полям, а моя душа мучилась страхом и ожиданием.

Ни я, ни отец так и не нашли в себе сил сходить и проверить, лежит ли тело Собаки там, где ее похоронили, и никогда не говорили об этом вслух.

Но мы оба знали ответ – да, в темном колодце нашего сознания жила уверенность в своей правоте.

Вот так, загадочным и жутким образом, Собака вернулась.

Хотите спросить, есть ли у меня объяснение всему этому.

Да, конечно, вот оно…

Деревня магическая.

И ужасная.

И хватит с вас.

Душа матери покинула свое измученное опухолями тело в июне; на смертном одре мать прошептала, что Собака – это дьявол полей. Закрывая ей глаза, я почувствовал зависть.

На похоронах были я, ее муж, священник и люди, которые несли гроб.

Когда мы вышли из церкви и направились к кладбищу, на горизонте, там, где поля встречаются с острым зубом Монте-Визо, я заметил угловатый виляющий хвостом силуэт, и подумал, что этот зверь, наверное, – такая же аномалия, как опухоль, которая унесла жизнь родившей меня женщины: чертов рецидивист, не желающий умирать.

Наступил сентябрь, время сбора урожая. Кукуруза в тот год уродилась отличная; початки словно перешептывались друг с другом на ветру.

Рано утром я выводил комбайн из сарая, и мы принимались за работу; отец на тракторе с прицепом ехал следом, придерживая лодыжками открытую бутылку вина. Такого безобидного, каким он стал теперь, я ненавидел его еще больше.

В последний день уборки, ведя Зверя вдоль оставшихся рядов кукурузы, между стеблями я заметил темную тень, которая следовала за нами, пугало на четырех ногах с коричневой шерстью и засохшей кровью на шее, и понял, что время пришло.

Это было легко.

Мне, но не монстру.

Я резко остановил комбайн, дав по тормозам; режущие ножи перестали двигаться.

– Что случилось? Почему ты встал? – прокричал с трактора отец, тоже останавливаясь в нескольких метрах.

– Не знаю… – ответил я, и почувствовал дрожь внизу живота, как при эрекции или желании сходить в туалет. – Он сам заглох. Наверно, камень попал в шестеренки, посмотри…

– Проклятье, этого не может быть.

Пошатываясь, он слез с трактора, подошел к морде Зверя, – угрюмый, ничего не подозревающий, – и встал между ножами жатки, положив мозолистые руки на раму.

– Тут ничего нет, черт бы…

Я включил первую передачу, запустил режущий механизм – зубы комбайна, его голодное чрево – молотилку, – и нажал на газ.

Отец упал назад, и зубы Зверя сразу же начали кусать его, ухватив за штанины и засасывая внутрь.

Я никогда не думал, что человек может кричать так громко.

А этот хруст костей!

Я включил самую маленькую скорость движения ножей, чтобы он как можно дольше страдал, чтобы пытка длилась бесконечно.

– Господиии… – пока комбайн медленно пожирал его жизнь и кишки, – медленно, очень медленно, – его голос превращался в истошный пронзительный визг, который издавали свиньи, когда их вели на бойню. – Собакааа…

Вот какими были последние его слова на этой земле. Если не считать воя, продолжавшегося еще некоторое время. Иронично, не правда ли? Проклятие, мольба, молитва…

В зеркале заднего вида я увидел, как по транспортеру поползла разноцветная каша из мяса, потрохов, серого вещества и клочков одежды, в то время как куски того, кому я был обязан жизнью – вот такой поворот судьбы! – разбросало между рядами кукурузы, которую он заботливо выращивал на протяжении всего своего существования.

Когда я высунулся из кабины комбайна, меня вырвало так, что в глазах потемнело, но где-то среди стеблей я успел заметить искалеченный силуэт Собаки; огромными прыжками она неслась, чтобы вонзить зубы в то, что когда-то было моим отцом. Через несколько мгновений ее тень затерялась среди початков: наверное, теперь она сможет где-нибудь упокоиться.

Я повалился на руль и стал смеяться и рыдать, пока не потерял сознание.

Я сказал, что это был несчастный случай. Не помню точно, что наплел. Конечно, было расследование. Меня много раз допрашивали, но в конце концов поверили. Какой с меня спрос – я всего лишь тупой крестьянин, потерявший отца, который умер ужасной смертью, – а такая трагедия ни с кем не должна происходить, ни с кем.

С того дня Собака больше не появлялась.

Но я слышал ее голос и слышу до сих пор.

Через несколько месяцев после трагической смерти отца я проснулся от грохота, который сотрясал всю округу, отдаваясь в моей голове. Решив, что это землетрясение, я кубарем скатился по лестнице, но, как только оказался во дворе, грохот превратился в рычание, доносившееся со стороны деревни, тополиных рощ, кукурузных полей.

Из-под земли.

Я знал, чье оно.

Было полнолуние, и я стал бродить по полям в поисках места, откуда слышался вой.

Через полчаса очутился в тополиной роще, где была похоронена Собака, и в голубоватом свете луны, скользящем между стволами, увидел, что из земли, как кусты, торчат пучки шерсти, густые, коричневые, блестящие и пушистые, и я лег на это мягкое одеяло и проспал до самого рассвета, чувствуя, как подо мной, подо всем Орласко, хрустят гигантские кости, восстанавливаются ткани, сверкают в хтонической тьме маниакальные собачьи глаза – огромные, слепые, – ожидая, когда смогут вернуться на поверхность, снова увидеть звездное небо, висящее над полями, фермами и миром, и свирепо пощелкать зубами от голода, который невозможно утолить…

Именно.

Деревня становится похожа на собачью шерсть. Шерсть чесоточной, голодной собаки, сошедшей с ума от боли, ненависти и сидения на цепи.

Собака по-прежнему голодна.

Я знаю это, я ее слышу, она разговаривает со мной каждый день после захода солнца: она приходит ко мне во сне, а когда я не сплю, то из-под земли доносится ее вой, ее низкий лающий голос, который бродит по полям и прогоняет колорадских жуков.

Она больше не хочет есть черствый хлеб, куриные кости или индюшачьи головы.

Ее голод более древний.

Вековечный.

Говорят, есть такие кушанья – один раз попробуешь и уже не сможешь отказаться.

Поэтому иногда мне удается уговорить какого-нибудь бомжа в Турине, и мы едем с ним на последнем автобусе до Орласко: я выбираю того, кто больше похож на отца, предлагаю ему деньги, выпивку, – когда человек сидит на кухне, его легко напоить до потери сознания или отключить оставшимися ампулами морфия.

Тогда я везу его на тачке к тополю, где похоронена Собака, вонзаю нож в шею, как отец – свиньям, и закапываю в мягкой земле, среди растущих из нее пучков шерсти, чтобы мой четвероногий друг мог питаться, расти, разминать кости и в один прекрасный день восстать из подземного забвения во всем своем жутком великолепии, стряхнуть с себя перегной, медведок и личинок и понестись по полям – и ни одна цепь в мире не сможет его удержать.

Чтобы сожрать подростков, которые дразнили меня на автобусной остановке, чтобы терзать плоть Орласко, вонзать зубы в его обитателей и в его память, и, наконец, в меня самого.

Я снова начал писать стихи.

И у меня неплохо получается.

Одной совершенно обычной ночью, мучаясь от бессонницы и чувствуя, как сильно дует из старых окон, Эдо Таверна узнал, куда деваются зажигалки.

В два часа он поднялся с кровати, чтобы выкурить сигарету, – вдруг это поможет прогнать мысли о работе, которые не дают заснуть? И вот уже десять минут бродил по комнатам в поисках зажигалки.

Она куда-то исчезла. Зажигалки постоянно куда-то исчезали.

Эдо не сомневался, что положил зажигалку со стилизованным черепом у телевизора. Но там ее не было.

Может, в джинсах? Нет, тоже нет.

И на тумбочке…

Стоя в полумраке, Эдо прокрутил в голове прошедший день. Ну конечно, зажигалку наверняка стащил у него Джиджи, когда после работы в офисе они заглянули в бар, чтобы выпить Спритц. Джиджи этим грешил. Но, блин, украсть зажигалку?..