Почему-то мне вспомнились легенды о Турине, мистической столице Италии, рассказы о магических ритуалах и таинственных существах, обитающих в погребах и на чердаках домов мегаполиса. Обняв себя за локти, я сделал пару шагов назад.

– Что происходит? Электричество отключили? – спросил я, глядя, как волна тьмы несется на нас с бешеной скоростью. Виднелся только свет автомобильных фар, потерянно ползущий по дорогам. Некоторые машины остановились. Их крошечные огоньки напоминали фонари дайверов, заблудившихся в подводной пещере.

В конце концов, погасли и огни больницы. Свет уличных фонарей вдоль заросшего крапивой двора стал сначала синеватым, каким-то неживым, а потом… все окутал мрак. Даже маленький аварийный фонарик над дверью террасы замигал, затрещал и умер.

На меня как будто набросили черное покрывало: я погрузился в абсолютную темноту – в бездну, настолько наполненную мраком, что на какой-то миг решил: мне стало плохо и я потерял сознание.

Ночи в больнице длинные и мучительные. Для всех. Ночи в больнице – это Божья кара.

Но нет, со мной ничего не случилось, и с нижних этажей до меня донеслись голоса медсестер и пациентов:

– Что происходит?

– Свет вырубило.

– Почему не включились аварийные генераторы?

– Аппаратура! Проверьте, чтобы работала аппаратура, боже мой!

Сначала я хотел закричать, позвать на помощь, но сдержался, не желая показаться психом. Несколько секунд раздумывал, а не ослеп ли я. Это, должно быть, чудовищно. Потом повернулся направо и вытянул руку.

– Эй, вы еще здесь? Ничего не видно. Пойдемте вниз, пожалуйста. Пойд…

Я запнулся на полуслове. И замер. Медсестра исчезла. Бесшумно. От нее остался только окурок на перилах, похожий на злобный красный глаз. Через секунду он потух, и тьма снова стала кромешной. Но я тут же забыл об этой женщине, встреча с которой казалась безумием.

Эмма. Ведь она одна в палате! И вот тогда я закричал, наплевав на то, что подумают обо мне в отделении.

– Помогите! Что случилось?! Вы слышите меня?

В ответ только тишина.

Я стал пробираться сквозь темноту наощупь, чувствуя, что дыхание участилось. Споткнулся о какой-то выступ на полу, упал на одно колено, услышал, как рвутся джинсы. Содранную о неровный пол кожу начало больно саднить. Задыхаясь, я поднялся и снова пошел вперед, стараясь найти дверь.

Вперед.

И вперед.

Казалось, я шел несколько часов.

Нужно было отыскать лестницу, но я видел только плотную завесу темноты.

Но.

Двери.

Не было.

Двери больше не было.

Сомневаться не приходилось, хотя я понимал, что это невозможно. К горлу подступила паника. А потом меня вдруг осенило, – ну конечно, почему я не подумал об этом раньше?!

– У меня же есть зажигалка! – я хлопнул себя по лбу, и сердце перестало колотиться как бешеное.

Вспыхнул огонек.

Я покрутился в разные стороны. Пламя от чего-то отражалось. Точно, от перил. Дверь была справа, а я, оказывается, шел влево, куда терраса тянулась еще метров на двадцать. Когда нервничаешь, время тянется дольше. А расстояния кажутся бесконечными. Так часто бывает. Всегда.

Я сделал шаг к перилам и пошел по периметру террасы.

Эмма.

Мне нужно вернуться к Эмме.

Вернуться в палату 67.

– Найдите какой-нибудь фонарик или свечки! – кто-то сердито заорал снизу. Послышались торопливые шаги, крики, кашель.

Я нашел лестницу.

Скатился по ней чуть ли не кубарем, придерживаясь ладонями за стены, немного успокоившись, но все равно еще на взводе, а из головы не выходили каркающие слова медсестры.

В мире, черном как смола, человек оставался в одиночестве. Можешь представить себе что-то страшнее? Ночь в ночи. Это история каждого из нас.

Я чуть не улетел вниз головой с последней ступеньки. В разбитом колене пульсировала кровь, как будто в рану попала инфекция.

Дошел до неврологии. Здесь темнота, если это вообще возможно, стала еще гуще. Но по крайней мере, я уже был не один. Вокруг звучали взволнованные голоса, бегали какие-то люди.

– Что случилось? – язык прилип к нёбу, и из горла вырвался какой-то хрип.

– Свет отключили. А аварийные генераторы не сработали. Дурдом какой-то, – ответила то ли медсестра, то ли ординатор, вынужденная работать в ночную смену.

– Палата 67, где она? В какую сторону идти? – умоляющим голосом спросил я, почувствовав головокружение. Головокружение в темноте – это удар ниже пояса. Я был не в состоянии сориентироваться. Понять, где нахожусь. Но мне никто не ответил.

Я барахтался во мраке, размахивая руками, будто дайвер в море нефти. Сыпал проклятиями. Руками то и дело задевал стены, косяки, людей. Один раз даже забрел в какую-то палату, освещенную бледным светом луны.

Увидел старика с перевязанной головой и острым, как бритва, носом, старик качал головой, словно шизофреник, и протягивал руки в мою сторону. Я выскочил из палаты и бросился прочь.

Задыхаясь, пробежал по коридору, но вдруг наткнулся на кого-то. Потерял равновесие, сжал тело в объятиях и плавно, как в замедленной съемке, опустился на пол. В этот момент зажегся свет, в неоновых лампах что-то затрещало, будто вода попала в кипящее масло. После долгого пребывания в кромешной тьме свет ослепил меня. Я лежал на полу, сжимая в объятиях слабое тело, и бормотал: «Извините, простите, извините, извините, хорошо, что свет дали, хорошо».

Потом вдруг понял, кто этот человек, который обнимает меня за шею.

Это была Эмма.

Она проснулась и теперь лежала рядом со мной, на полу. В сознании. И смотрела на меня, не видя.

– Боже, боже мой! – сказал я или подумал, что говорю. Из вены, куда еще несколько минут назад была вставлена капельница, текла струйка крови. Под белой прозрачной тканью халата виднелись линии ее тела, которое даже сейчас оставалось гибким и притягательным.

– Эмма Эмма Эмма!

Я плохо помню, что было дальше. Кажется, медсестры помогли нам подняться, отвели в палату 67 и позаботились об Эмме.

Удивительно, как быстро темнота может превратиться в простое воспоминание.

Ночь. В ночи.

Эмма пришла в сознание, несмотря на все прогнозы врачей. Но ночь для нее еще не закончилась.

Отек надавил на какие-то зоны мозга, вроде бы на центр зрения. Точно не могу сказать. Эмма ничего не видела. И не очень четко произносила слова.

Она прожила еще полтора месяца.

Я успел сказать ей то, чего никогда не говорил. О том дне, когда она играла в петанк, а черный свитер развевался вокруг ее талии, как маленький торнадо. Она была такая трогательная, и этот образ отпечатался у меня в памяти ярче всех остальных. Она улыбнулась

Я сказал ей, что люблю ее. Я говорил это и раньше, но в тот раз признание получилось особенным, потому что при прощании все наши чувства обостряются до предела.

Она умерла через несколько дней, утром. Когда взошло странное оранжевое солнце.

Все могло сложиться иначе, я повторяю себе это каждый день. Все должно было сложиться иначе.

Но иногда говорю, – наверное, хорошо, что все так получилось.

Мне сразу становится стыдно за эти слова, и я начинаю плакать, проклиная себя. Тогда я выхожу на балкон, закуриваю сигарету и надеюсь, что наступит новая ночь в ночи, чтобы понять, как жить дальше.

Иногда мне вспоминается тот день, когда отключили свет.

Та медсестра – высокая, нескладная, нереальная.

Никто в отделении ее никогда не видел.

Может быть, и я тоже.

– Просто это несправедливо! Так не должно быть! Наши мужчины, итальянцы, надрываются, чтобы прокормить свои семьи, чтобы свести концы с концами, а эти приезжают сюда и… – оратор возмущенно выдохнул в микрофон, а потом ткнул пальцем в сторону обшарпанных стен старого отеля «Жаворонок».

Стоявшие рядом с ним люди размахивали флагами и смотрели на окружающих, как на врагов.

У некоторых – бритые головы, на шеях повязаны шарфы «Дома Паунда»[2].