– Розелла, Розелла, – повторял Джако до изнеможения, но у скворца сейчас не было желания его передразнивать. Время от времени старик поглядывал на лежащий на столе пневматический пистолет, на котором играли зловещие солнечные блики, брал его в руки и взвешивал, улыбаясь заговорщической улыбкой, будто заключил с оружием тайное соглашение. В шесть часов, когда жаркий день сменился таким же жарким вечером, старик вышел на балкон. Отсюда виднелась часть крыши церкви Святого Духа, далекий треугольник цвета серой сажи, и Джако почувствовал, как задрожало внизу живота, а по квартире театральной волной побежала трещина.

Взяв корм Фаустино, Джако рассыпал его горстями на перила и плитку балкона, а потом притаился с пистолетом в руке за приоткрытой дверью. В темноте трещины что-то зашевелилось, и он улыбнулся еще шире.

Джако ждал долго, до самой темноты (время от времени прорезаемой сигнальными огнями идущих на посадку самолетов), пока голубь не прилетел на балкон, чтобы полакомиться кормом.

Сунув пистолет в щель приоткрытой двери (удивительно, руки совсем не дрожат!), Джако вспомнил, какими угрызениями совести мучился, когда несколько месяцев назад убил горлицу. Сейчас он ничего не чувствовал, разве что легкое возбуждение, охватившее все тело.

Джако отодвинул пистолет на несколько сантиметров, и трещина поползла под стул, на котором он сидел. Важно не убить голубя, а просто ранить. Он затаил дыхание. И нажал на курок, целясь в крыло. Фаустино забился в клетке, глядя, как его сородич падает на бок, безуспешно пытаясь взлететь. По плитке потекла тонкая струйка крови.

– Бинго! – обрадовался Джако. Взял большой пакет-майку и вышел на балкон. Поймать птицу оказалось труднее, чем попасть в нее из пистолета. Голубь был в шоке – открывал клюв, закатывал маленькие глазки и как мог уворачивался от Джако, опираясь на лапы и здоровое крыло. Старик наклонился, но спину тут же прострелила боль. Наконец он сумел поймать птицу и, держа ее в руках, почувствовал биение маленького испуганного сердца. Жизнь.

Завязав голубя в пакете, Джако вернулся в квартиру.

Трещина снова поползла в прихожую, ко входной двери.

Джако Боджетти вышел из квартиры и последовал за ней. В пакете отчаянно бился голубь, пытаясь освободиться.

Дойдя до первого этажа, старик остановился перед дверью Грации Де Микелис и представил, как она сидит в кресле в своем нелепом халате, сжимая книгу в руке,

«Наука о мертвых средах», Энрико Бедолиса, вот как она называлась,

а на мертвом лице застыл абсолютный, разрушительный ужас. Джако приложил ухо к двери, но не услышал ничего, кроме биения собственного сердца и отчаянного писка голубя в пакете.

Он вышел из дома и позволил трещине вести себя по району.

Только оказавшись перед обветшалым фасадом церкви Святого Духа, Джако заметил, что насвистывает. Каким путем он сюда добрался? Старик не помнил. Как не помнил и того, когда нужно принимать лекарства. Вечером или завтра утром?

На улице совсем стемнело. Мозг отказывался соображать, а возбуждение последних часов переросло в глухой страх, от которого дрожали колени. Он двигался неуверенно, словно трещина – это научно-фантастическая беговая дорожка, созданная для того, чтобы превращать людей в воздушные шарики. Но добравшись до лестницы, Джако сумел совладать с дрожью в ногах.

Где-то глубоко под землей завыла Барби. В ее голосе слышались надежда и страдание. Джако побежал к задней двери, зашел в ризницу, сжимая в руках пакет с голубем, и приблизился к краю пропасти. Видимо, ему снова удалось очутиться в странном волшебном мире, где он – всего лишь марионетка, управляемая силами, которые невозможно себе представить и которым бессмысленно сопротивляться.

Старик медленно опустился на колени. Суставы захрустели и заныли.

– Джакооо. Спасибооо. Голооод.

В глубине пропасти снова послышалось дыхание и раздался плеск, снова под церковью, в самом ее чреве, что-то начало перемещаться. Но там не было ничего, кроме бесчувственной тьмы, лишенной надежды. Там больше не было Бога, в которого Джако верил и которому молился до того дня, когда умерла жена.

Голубь перестал биться. Казалось, он успокоился, затих и, когда старик трясущимися руками вытащил его из пакета, тупо смотрел на него, ожидая своей участи.

В пропасти что-то завибрировало, и плеск усилился. Будто у ненасытного обжоры текли слюнки при виде вкусного блюда, будто кто-то причмокивал в предвкушении ужина – первого за многие дни. Джако прищурился, но не увидел, а нутром почувствовал, как огромная, измученная, голодная и забытая сила пытается подняться из мрака, царившего в центре нефа. И он, Джако, нужен ей, чтобы освободиться от долгой спячки, вернуть свою мощь и засиять, как прежде.

Старик не раздумывая схватил голубя и швырнул его вниз что было сил. Птица отчаянно попыталась взлететь, яростно хлопая здоровым крылом, и, двигаясь зигзагами, смогла немного подняться вверх. Но из темных глубин вдруг взметнулась вверх тонкая черная струйка дыма и опутала голубя своими завитками. Плоть птицы зашипела, будто облитая кислотой, перья обуглились и задымились, спекаясь в комочки. Наконец голубь исчез во мраке.

Птица не издала ни звука, в отличие от того, чьей добычей стала.

Сначала послышалось чавканье. Будто беззубый старик хлебал бульон. А потом – и этот звук был настолько нелепым, что Джако рассмеялся, – раздалось довольное урчание и отрыжка материи, которая поднялась из глубин и принесла с собой запах гнили, земли и бетона, запах, заставивший Джако отшатнуться.

Потом старик поклонился пропасти. Его губы зашевелились и зашептали непонятные слова и слоги на каком-то другом, нечеловеческом языке. Джако почувствовал вибрацию голосовых связок на тональностях, которых никогда в жизни не слышал; в горле защекотало.

Молитва.

Призыв.

Благодарность.

Наконец из темноты появился силуэт. Лицо, состоящее из множества лиц, как картинка сломавшегося телевизора, где изображения накладываются друг на друга. Его окружал зеленый туман,

Лицо дона Валерио, восторженное, обезображенное отпечатком новой, нечестивой веры.

Лицо его жены Пьеры

пасту с тунцом не надо посыпать пармезаном, помоги мне, Джако, я не хочу оставаться тут, в темноте,

язык свисает изо рта, глаза выпучены.

Обезображенное ужасом лицо Грации Де Микелис, которая умерла, задохнувшись от собственного крика, когда листала старую книгу.

Валентино Арнальди, сошедший с ума ребенок, со слезами, горохом катившимися из глаз.

Маленькая девочка, бродившая в войну среди обломков, с изуродованными гранатой руками и куклой, зажатой в сломанных зубах.

И многие другие лица из далекого прошлого, обезображенные, злые, выражающие отчаяние и любовь.

За каждым лицом – густая, пустая тьма, страх смерти и желание выжить, присущие человеку во все времена.

Джако Боджетти, разрываясь между паникой и религиозным благоговением, спросил себя – что же за сущность обитает в этой пропасти? Это Бог-пленник времени и самого себя, который многие века спал во чреве района, а теперь просыпается и ест – благодаря его, Джако, помощи? Или это душа района, которая не хочет умирать? Дитя греховной связи современности и древности, молодости и старости, урбанизации и пережитков прошлого, которым поклонялись в темные времена Истории?

А может, это деменция расставляет ловушки, подменяя реальность, или что еще хуже – Джако уже умер и попал в свой личный ад, в безумии которого невозможно отличить один сон от другого, призраки прошлого от монстров старости?

Еще. Я помогу. Тебе.

На этот раз голос прозвучал у него в голове. Светящиеся черноватые силуэты и зеленые пары исчезли. Джако почувствовал страх и стыд. Страх, потому что все происходящее казалось ему совершенно безумным. Стыд, потому что он повиновался таинственной силе и загадочным мыслям, которые одновременно пугали и завораживали его.