Но в конце концов это мне удалось.

– Теперь моя очередь, – пробормотал я, стоя на пороге и разглядывая деревянную крышку люка, возле ухмыляющейся пасти которого неоновый свет словно тускнел.

Потом закрыл дверь и принялся за работу.

Мы с Элеонорой ограничивались тем, что бросали в пропасть различные предметы, как верующие, чувствующие свое ничтожество перед колодцем Святого Патрика, который не мог исполнить все их желания.

Блуждания в интернете и время, проведенное вдали от подвала, вне дома, смазали шестеренки моего мозга. Вспомнив Мела Уотерса с его загадочным колодцем, затерянным среди полей Вашингтона, я решил повторить четыре его «эксперимента»; при этом приказал себе проводить в подвале минимум времени и не поддаваться манящему обаянию темноты.

Перед дверью я обильно намазал Vicks под носом, как делают патологоанатомы, чтобы не мучить обоняние отвратительным запахом гниения. И заткнул уши ватой. Хорошо зная – если почувствую запах ванильного шампуня или услышу голосок, кажущийся таким знакомым, то не смогу противостоять их чарам.

Я довольно долго связывал концы веревок, купленных в стройматериалах, но в конце концов у меня получился трос длиной шестьсот метров, к концу которого я прикрепил кусочек свинца; потом надел очки для сварки, чтобы не ослепнуть от сияния тьмы, и начал медленно-медленно опускать веревку в колодец, крепко держа ее обеими руками. Это был самый простой способ определить глубину ямы, но, как я и думал, несмотря на всю длину троса, грузик так и не коснулся дна. Если оно и существовало, то на глубине больше шестисот метров, что казалось невозможным, немыслимым.

Я смотал веревку и достал болванку; она покрылась инеем. А когда сжал ее в руке, почти приклеилась к коже – такой была ледяной. Потом я снял кусочек свинца и двумя прочными узлами закрепил на веревке фонарик. Включил его и начал опускать, вглядываясь в колодец. В нос бил запах мяты, от которого текли слезы. Мощный луч света задрожал, а через пару метров превратился в маленькую яркую точку, как подводная лодка, ушедшая на немыслимую глубину.

И исчез.

Я снова подождал, пока трос размотается полностью, и только потом вытащил его наверх. Фонарик погас, лампочка перегорела.

В третий раз я повторил то же самое, только теперь опустил мобильник с включенной камерой. Интересно, что ей удастся заснять – просто темноту, мрак, или электронный глаз сумеет разглядеть и зафиксировать какие-нибудь изображения? Изображения чего? Обезумевших душ, обреченных на вечные страдания? Альтернативных измерений, населенных невероятными существами, которые настолько не вписываются в привычную нам картину мира, что остаются непостижимыми для нашего ограниченного ума?

Но ответа на свои вопросы я не получил: вернувшийся из бездны телефон оказался выключен и упорно не подавал никаких признаков жизни, как будто у него сел аккумулятор или испортилась материнская плата.

Колодец не хотел, чтобы его кто-то исследовал. Все мои попытки сделать это провалились. В сотый раз спросив себя, обладает ли мрак разумом, я ответил «да», хотя и не смог бы объяснить, откуда взялась такая уверенность.

Я отошел от люка и взял с полки две маленькие стеклянные баночки; выходя из подвала, услышал за своей спиной что-то вроде злобного зова и не мог отделаться от ощущения, что кто-то наблюдает за мной хищными глазами.

Потом закрыл дверь, задыхаясь от спертого воздуха окутанных полумраком коридоров, и направился к широкой лестнице, ведущей наверх.

В царство пауков.

Так окрестила его Элеонора, которая с детства панически их боялась. Каждый раз, проходя мимо, она старалась держаться как можно дальше от полутемного угла, оплетенного паутиной.

Пауки были жирными, сероватыми, в белую крапинку, и, как опытные воздушные акробаты, покачивались на густых сетях своей паутины, висящей под лестницей.

Несколько лет назад я увидел, как мой сосед Ренцо Натале ловил их простым и совершенно гениальным способом: держа банку под пауком, он зажигалкой поджигал паутину. Когда последние ниточки догорали, паук с остатками своей сети шлепался в банку и ждал своей участи, хотя цель поимки была неясной для всех, кроме Ренцо и его друзей-подростков.

Одного я поймал точно так же. Второго сшиб на пол свернутой газетой и придавил ботинком – убил, но не размазал. Труп с ножками, подвернутыми в последней отчаянной попытке защититься, положил во вторую баночку.

Потом вернулся в подвал.

Размышляя о Меле Уотерсе и его экспериментах.

О ягненке, которого в колодце изуродовало, вывернуло, как перчатку. Что увидело там бедное существо? Мне в общем-то было безразлично – выдумал фермер все это или в его рассказе, прозвучавшем в эфире заокеанской программы, есть доля правды.

Для изучения своей собственной пропасти я решил попробовать и этот способ. Попытаться.

Привязал баночку с живым пауком и бросил во тьму: «Счастливого пути, дружок».

На несколько мгновений баночка замерла в воздухе в том месте, где свет ламп встречался с темнотой, а потом исчезла. Разматывая веревку, я постарался представить себя на месте паука.

Что он чувствовал?

Какие невообразимые вещи увидели его сегментированные глаза, изуродовало ли паука пребывание в пропасти, как ягненка Мела?

Когда трос был размотан до конца, я оставил его болтаться во мраке, не знаю, надолго или нет, и не могу сказать, сколько времени вытаскивал его на поверхность. А когда баночка оказалась у меня в руках, холодная, как мрамор, мне оставалось только констатировать факт, который порадовал меня своей простотой.

Паук исчез.

Просто исчез, его не было внутри баночки, его высосало оттуда, стерло из реальности.

Борясь с тошнотой, я опустил в люк мертвого паука.

Произошло то же самое.

Неужели темнота не различает жизнь и смерть, а просто переваривает органическое вещество, ничего от него не оставляя? Это, конечно, ужасно, но физическая сторона вопроса беспокоила меня в последнюю очередь… Намного важнее было понять, что стало с сознанием паука, с его способностями, с жизненной энергией?

Он умер? Или жив, но существует в какой-то другой реальности?

Мне вспомнилась Луна, стоящая у кровати, мрак в ее глазах, немыслимо черная тьма, вытекающая из «киндер-сюрприза», избавиться от которой можно только проснувшись.

Через стекла сварочных очков я разрешил себе внимательно вглядеться в темноту люка. Казалось, пустота обрела анатомические формы, обозначила лица и рты, но разве отсутствие форм может выражаться в какой-то форме?

Я захлопнул крышку, положил сверху тяжелый старый телевизор и вышел, два раза повернув ключ в замке.

Тогда я пообещал себе, что больше никогда не вернусь в подвал, и сделаю все возможное, чтобы Элеонора держалась подальше от этого колодца, где решило проявиться нечто, лишенное всякой логики.

Чем бы оно ни было.

Сдержать обещание, противостоять желанию спуститься в подвал оказалось непросто. Всеми возможными способами я старался убедить Элеонору в том, что темнота, как бы она нас ни манила, на самом деле – аномалия, которая способна уничтожить то немногое, очень немногое хорошее, что осталось у нас в жизни.

Я рассказал ей, в каком состоянии нашел ее накануне.

Рассказал об экспериментах, о телефоне, о пауках.

Объяснил, что там, внизу, нет Луны.

Разве что некое ее подобие, ядовитая пустота, от которой нужно держаться подальше, если мы не хотим разделить участь пауков.

Если мы не хотим раствориться, исчезнуть. Или Бог знает, что еще.

На следующий день после проведенных мной экспериментов Элеонора четыре раза пыталась спуститься в подвал. Я силой уводил ее обратно в квартиру, чувствуя себя матерью, которая любыми путями пытается помешать сыну-наркоману пойти за дозой.

Я и сам несколько раз был на грани того, чтобы сдаться… Откуда все-таки шел этот зов, которому так хотелось уступить, – из бездны или из моей собственной головы, переставшей соображать здраво от нервного напряжения последних месяцев?