История, которую мне не хотелось бы рассказывать.

Но порой это единственное, что остается нам перед долгим расставанием.

Пару раз в день я спускаюсь в подвал, снимаю крышку люка и сажусь перед ним.

Сижу так часами, глядя вниз, в мудрый мрак темноты.

Когда ворошишь воспоминания, время летит быстро.

Иногда я нахожу в этом утешение. Порой мне становится страшно за жену, которая закрылась у себя в комнате в надежде раствориться, и я думаю, что будет с ней, с нами. Со всем миром.

Я потерял все, поэтому смерть меня не страшит. А жизнь перестала страшить уже давно.

Но меня пугает то, что находится между, пугают твердыни неопределенности.

До Рождества оставалось три дня.

Я смотрел в окно спальни и ни о чем не думал.

За ночь дороги засыпало тонким слоем снега, а утренний морозец превратил его в блестящий наст. Побелевшие крыши, алюминиевая фольга небосвода, приглушенный шум улицы… Да, тогда мне нравилось, что снегопад делает едва слышными звуки реальной жизни: казалось, от этого остановится уютнее, особенно когда смотришь на снег из окна квартиры, вместе с семьей. Сейчас я не выношу этой ледяной тишины. Она пугает меня, рождает в сознании картины разрушенного мира, погрузившегося в новый ледниковый период, где города, некогда принадлежавшие нам, заполонили дикие звери, насильники, каннибалы и убийцы.

Да уж, произошедшее с нами и воспоминания так влияют на то, что нам нравится, а что – нет… Казалось бы, банальность, а ведь мы об этом даже не задумываемся.

Из гостиной донесся смех Луны, которая, сидя на диване, смотрела мультики. Я оделся и зашел к жене, в ее маленькую студию, переделанную из чулана.

Элеонора была прекрасна.

Больше никогда я не видел ее такой красивой.

Она рисовала волшебный лес, по которому катилось смешное существо – что-то среднее между медведем и кроликом.

– Какая прелесть!.. Кто это? – спросил я, целуя ее в макушку. От каштановых волос вкусно пахло.

– Это Руццолино, лесной балагур. Почему ты никак не можешь запомнить?

– Ай, точно, Руццолино, опять забыл… – Я обнял ее и нежно сжал грудь, проводя губами по шее. – Это тот, который кувыркается? Я тоже так умею. Хочешь, покажу?

Она рассмеялась:

– Эй, прекрати! Ты меня отвлекаешь!

– А что, нельзя? А я так надеялся… – ответил я, изобразив на лице разочарование. – Хорошо, не буду больше… Я в магазин. Ты не пойдешь?

Она повернулась и посмотрела на меня. На кончике носа красовался мазок черной краски.

– Тебе не сложно? Я должна сдать эту картину послезавтра и немного не успеваю, ты бы меня так выручил.

– Эле, да без проблем.

– Ты такой милый, Андреа. Список на кухне.

– Буду ждать награды, – прошептал я, высовывая язык и протягивая руки к ее бедрам.

– Эй, хватит, ты вообще о чем-нибудь другом думать способен?

– Да.

– Ага, конечно, – она поднялась с табурета и одарила меня влажным страстным поцелуем. Я почувствовал, как кровь прилила к паху. – Луну с собой захватишь? Пусть проветрится.

– Конечно.

– Я тебя люблю, – она больше никогда не повторяла эти три простых слова.

– И я тебя. Очень.

– Про копченого лосося не забудь.

– Слушаюсь!

– Это будет чудесное Рождество.

– Даже не сомневаюсь.

Мы собирались пару раз поужинать с друзьями и родственниками, на Новый год провести несколько дней в горах, а потом поискать квартиру побольше; моя карьера проджект-менеджера шла в гору, и я хорошо зарабатывал. Элеонора тоже: на ее иллюстрации для детских книг обратило внимание известное издательство, и она заключила солидный контракт.

У нас были большие планы.

Мы были счастливы.

И у нас была Луна.

Наше солнце.

Наша девочка.

С морковно-рыжими волосами, усыпанным веснушками лицом, глазами, которые растопили бы сердце даже Синей Бороды, и с характером, да еще каким. Вся в мать. В следующем году она должна была пойти в школу.

Смышленая, жизнерадостная девчонка. Так всегда говорят, да?

Я зашел в гостиную и несколько секунд, стоя на пороге, наблюдал за ней.

– Лу, пойдем в магазин, надевай шапку.

Она лежала на диване и, не отрываясь, смотрела какой-то нелепый мультик.

– Пап, я не хочу. Можно остаться дома с мамой?

– Нет, Лу, маме нужно закончить картину. Сходим в магазин, дадим ей немного поработать в тишине.

– Паааап, но я мультики смотрю!

Я немного рассердился, не понимая, в чем дело. Она обожала ходить по магазинам, никогда не капризничала. И всегда могла назвать причину, почему я должен купить ей маленький подарочек, Киндер-сюрприз, например, или конфету.

– Лу, не начинай.

– Неет.

– Папа купит тебе «киндер». И перчатки не забудь, когда вернемся – слепим снеговика во дворе.

– Я хочу остаться с мамой!

Пришлось долго уговаривать ее встать с дивана и надеть синюю куртку. В конце концов она сдалась, но было видно, что ей совсем не хочется никуда идти. Я подумал, не простудилась ли она часом.

– Эле, мы пошли. Пока! – крикнул я от входной двери.

– Пока, мамочка! – эхом повторила Луна.

– Пока, ведите себя хорошо! И про лосося не забудьте!

– Я не люблю лосося! Я хочу остаться дома с мамой, не хочу идти в магазин!

Мы спустились по лестнице старого дома за руку; Луна по-прежнему дулась, но, когда я пристегнул ремень автокресла и сказал какую-то глупую шутку, на ее лице, наконец, появилась хитрющая улыбка.

Потом я много думал о том, как странно в то утро вела себя моя дочь.

В отчаянии я бился головой о стену, рвал волосы и рыдал так, что темнело в глазах, все время повторяя – если бы только я разрешил ей остаться дома, наша жизнь сейчас текла бы в совершенно другой системе координат.

Но откуда же я мог знать?

Откуда?

Каждый день я виню себя за это.

Без конца повторяю, что не должен был настаивать. А потом думаю – возможно ли остановить механизм, который уже запущен? Вдруг злодейка-судьба, играющая нами как куклами и делающая каждый наш выбор бессмысленным, действительно существует? То, что произошло с нами и происходит сейчас – это реальность? Или нет? А решение, которое мы приняли, последнее решение, позволит мне узнать больше или приведет к тому, что нас просто не станет, что мы исчезнем навсегда?

Но выбор сделан, и будь что будет.

Будь что будет.

Элеонора лежит на кровати в нашей спальне. Уже много недель. Она спит почти все время. Иногда храпит – странным храпом, будто у нее в легких мокрые губки, хотя, если честно, мне не верится, что у нее все еще есть легкие. Порой рисует. Ей больше совсем ничего не интересно, и мы сошлись на том, что врач тут не поможет. Только сделает хуже – раскроет нашу тайну. Мы этого не хотим. Встретиться с ней лицом к лицу – вот единственное желание, которое у нас осталось.

Время от времени я подхожу к Элеоноре, сажусь на кровать, и мы немного разговариваем, но я очень осторожен и стараюсь к ней не прикасаться. В тех местах, где есть еще то, к чему можно прикоснуться.

О Луне мы почти не говорим. Чаще всего – о люке в подвале, о том, что внутри него – или может быть внутри него, – хотя ответов у нас нет.

Она говорит, что не чувствует боли, и я думаю, это правда. Может, ей даже хорошо – происходящее с ней ее в каком-то смысле утешает. Хотя видеть, какой она стала, конечно, ужасно.

Успокаивает только то, что скоро все это закончится.

Скоро нам нужно будет попрощаться.

И уйти.

Она хочет уйти первой. Говорит, что готова.

Я тоже готов.

От дома до супермаркета ехать минут пятнадцать, он находится в промышленном районе, вокруг – рощи из тощих тополей. На середине пути Луна, сидящая сзади и напоминающая перевязанный шарфом сверток в капюшоне, начала петь.

«Джингл Беллс».