Слез, бессонницы.

Утраты.

Капитан Эрнесто Гандже почувствовал, как от запаха подвело живот и, пошатываясь, направился в гостиную, разглядывая мебель и всякие безделушки, по которым можно было составить представление о жизни семьи Бальдуцци. Успеха это не принесло. Вокруг переговаривались его подчиненные, следователи осматривали содержимое шкафов и собирали вещдоки. Если бы они замолчали, ушли и оставили его одного, он смог бы спокойно обдумать, почему люди иногда исчезают – да так, что шансов найти их практически нет.

Он сунул сигарету в рот, но зажигать не стал – все же это не его квартира и, кто знает, есть ли у нее сейчас хозяин, – и остановился, чтобы бросить взгляд на стену, увешанную фотографиями.

Мужчина.

Женщина.

Ребенок.

Улыбки. Закаты. Будни. Праздники. Лоскутки обычной жизни, такой же, как у всех.

Он подошел поближе, чтобы рассмотреть лица и фигуры, застывшие в вечных объятиях, и на какую-то долю секунды ему показалось, что над головой раскрылось отверстие, словно его хотели вытащить из собственного тела. Из квартиры, из дома, наверх, в небо, туда, откуда можно увидеть голубые контуры Земли, с одной-единственной целью – найти ответ на простой вопрос.

Где вы? Куда вы подевались?

Он оторвал взгляд от фотографии – о, как мне больно смотреть на лицо Луны – и уставился в конец коридора, разрезавшего квартиру пополам, на дверь, которая, скорей всего, вела в кладовку. Один из его парней нерешительно мялся на пороге, будто не понимал, какого черта они здесь делают; Гандже отодвинул его в сторону и зашел внутрь.

За тридцать лет работы он всякое повидал, и это всякое часто имело привкус падения, обмана или жестокости; поэтому он так удивился, что в общем-то безобидное содержимое каморочки вызвало у него приступ тошноты.

Здесь царил мрак.

Влекомый внутрь, как мотылек на свет огня, Гандже сделал несколько шагов вперед с осторожностью путешественника, свернувшего с протоптанной дорожки на неизведанную землю.

– Какого черта… – проворчал кто-то за спиной, и Эрнесто снова пожалел, что не один, иначе бы ничто не нарушало тишину и не мешало привести мысли в порядок.

Повсюду были картины. В рамках, на бумаге, холсте, на ткани. Десятки. Одни разбросаны по полу, другие висят на стене, третьи стоят на мольбертах или прислонены к коробкам. К потолку гвоздями прибито огромное полотнище, наверное, простыня; оно свешивалось вниз, как потемневшая, вздувшаяся грудь, отравленная ядовитой сывороткой.

Но не такие картины ожидаешь увидеть в доме представителей среднего класса, живущих на окраине.

Ни мертвецов, ни порнографии, ни всяких непристойностей или откровенных сцен, которые могли бы вызвать отвращение. Просто абстракции на одну и ту же тему. Терзающая душу зрителей идея фикс, сформированная частью сознания, свернувшего с правильного пути.

Полное отсутствие надежды. Оно действовало как гипноз, и капитан понял, что закурить все же придется.

Это удалось не сразу, ватные, вспотевшие пальцы несколько секунд не могли справиться с зажигалкой.

Эрнесто со злостью прикусил зубами фильтр.

Надеясь, что дым от «Мальборо» прочистит мозги.

Рассеет комок тревоги, который копошился у кадыка, как гигантский таракан.

Надо уходить отсюда, из этой маленькой кошмарной картинной галереи.

И он вышел.

В коридор.

В тусклый свет, отфильтрованный мушиным дерьмом и грязью.

Все лучше, чем студия Элеоноры Бальдуцци. Он подумал об этой женщине, о том, как первый раз встретил ее в отделении полиции, и о том, в какое горестное оцепенение она потом впала.

Дышать. Дышать. Здесь так тяжело дышать.

Кто-то позвал его из спальни. Голос звучал неуверенно:

– Капитан… можете подойти на минутку?

Конечно, он подойдет. Хотя зуд в горле подсказывал – не делай этого. Там ждет тебя то, от чего ты никогда не сможешь избавиться.

На полу у двуспальной кровати, словно пустая куколка, валялся комок простыней. Свет был приглушен, как в палате хосписа, где, содрогаясь высохшим телом в предсмертных конвульсиях, умерла его мать. Сладковатый затхлый воздух сохранил смешавшийся запах пота двух тел.

Пино Бертеа, один из лучших его парней, ждал старшего, сидя на кровати. В глазах читались тревога нервных ночей и мрачные мысли бывалого полицейского сыщика.

– Капитан, думаю, это для вас, – сказал он хриплым голосом, показывая на комод слева от кровати и включая икеевский торшер.

– Что это?

– Письмо. На Ваше имя.

Гандже присел – кряк! – проскрипели колени, напоминая ему, что старость близко, а пенсия еще далеко – и принялся разглядывать конверт. Белый, размером с обычный лист для протокола, довольно пухлый; сверху надпись заглавными буквами, сделанная нервной рукой:

Рядом лежал телефон «Самсунг», – не скрыто ли в его электронном чреве, вдруг подумал капитан, решение загадки, которая не дает ему покоя, как привязавшийся голодный бродяга? Он снял форменную фуражку, бросил ее на кровать и повернулся к коллеге:

– Пино, иди к ребятам. Проверь, пожалуйста, чтобы они там ничего не пропустили…

– Конечно. Вы нормально себя чувствуете?

– Устал. До смерти.

– Понимаю. Ничего, все наладится.

– Да уж… наладится.

Бертеа вышел, и капитан остался один в конусе света от пыльного торшера. Сейчас бы лечь на кровать и уснуть. Он надел латексные перчатки, взял конверт двумя пальцами и открыл.

Листы бумаги.

Десятки листов, исписанные аккуратным мелким острым почерком, с сотнями исправлений и комментариев.

Где вы? Куда вы подевались?

Гандже начал читать и вдруг вспомнил, что все еще держит во рту сигарету, дым которой, как привидение, вьется в воздухе этой квартиры, где когда-то текла жизнь. Словно потерявшийся в темноте мотылек, он отчаянно нуждался в том, чтобы увидеть наконец свет фонаря.

Если вы читаете это письмо, значит, нас больше нет. Конечно, вам известна большая часть истории. Но только то, что лежит НА ПОВЕРХНОСТИ.

Я не знаю, почему решил адресовать написанное именно вам.

Все так запутанно.

Но разве в этом мире существует то, что нельзя назвать запутанным, ошибочным, непостоянным?

Свет. Темнота.

Любовь. Ненависть.

Надежда. Отчаяние.

Радость. Боль.

Равновесия нет, его не бывает.

Никогда.

Спасибо за то, что сделали для нас.

Темнота живая.

Она словно что-то обещает.

Светится.

Хуже, чем здесь, просто не может быть.

Не может быть.

В прошлом мы все совершали чудовищные ошибки. И часто выбирали неправильные дороги на развилках нашего жизненного пути.

Способность винить в этом себя – одно из проклятий человечества.

Жизнь может измениться в мгновение ока.

Ты опоздал на одну секунду, задремал на пару минут или пришел на миг раньше, – и твоя судьба повернулась невероятным образом. А все, что происходило до этого рокового момента, стало лишь туманным воспоминанием. На пути, изменить который мы не властны.

Знаю, идея простая и звучит банально, но…

Она должна лежать в основе любой религии.

На ней, как на святыне, должны воздвигать храмы.

Нужно, чтобы на улицах висели указатели, напоминающие нам об этой истине каждый раз, когда мы выходим из дома, не подозревая, сколь хрупки доспехи нашей уверенности.

Для меня этим мгновением стал короткий разговор с приятелем, которого я сто лет не видел, в каком-то захудалом супермаркете.

Для меня это мгновение стало концом сна, длившегося тридцать пять лет, проведенных на этой планете, и началом кошмара, затянувшего, как трясина, откуда я до сих пор не выбрался.

Это история двух последних лет моей жизни.