Вот, например, 17-й Псалом. В нем есть образ, сразу приковывающий к себе наше внимание, – и как раз в силу его кажущейся зримости. Псалмопевец хочет сказать, что Господь откликнулся на его молитву об избавлении от врагов; для этого он строит сложный образ, показывающий действия Бога: «И внегда скорбети ми, призвах Господа, и к Богу моему воззвах, услыша от храма святаго Своего глас мой, и вопль мой пред Ним внидет в уши Его. / И подвижеся, и трепетна бысть земля, и основания гор смятошася и подвигошася, яко прогневася на ня Бог. / Взыде дым гневом Его, и огнь от лица Его воспламенится, углие возгореся от Него. / И приклони небеса, и сниде, и мрак под ногама Его. / И взыде на Херувимы, и лете, и лете на крилу ветренню. / И положи тму закров Свой, окрест Его селение Его, темна вода во облацех воздушных. / От облистания пред Ним облацы проидоша, град и углие огненное. / И возгреме с небесе Господь и Вышний даде глас Свой. / Ниспосла стрелы и разгна я, и молнии умножи и смяте я. / И явишася источницы воднии, и открышеся основания вселенныя, от запрещения Твоего, Господи, от дохновения духа гнева Твоего» и т.д. При чтении этого Псалма наше сознание цепляется за такие «зримые» малые образы, как «дым», «огнь», пытается «увидеть» «приклонение небес», восхождение Бога на Херувимов, «темную воду во облацех воздушных». Но в подобных попытках оно явно идет по неправильному пути, против намерения Псалмопевца, у которого в принципе не может быть установки на зримость. Неизобразимость Бога: такова ключевая «художественная» интуиция древних евреев, сопутствующая их непримиримой борьбе с идолопоклонничеством161. Поэтому нам, несмотря на все усилия, не удастся в 17-м Псалме обнаружить цельную зримую картину. Художественная «логика» Псалма не живописна, Псалом содержит целый ряд непредставимых элементов (таковы, к примеру, Херувимы), – и это не говоря уже о том, что зримость разрушается присутствием гигантского «безобразного» «Икс» – Самого Бога, летящего на помощь Давиду. То же самое мы имеем и в других Псалмах, содержащих вроде бы природные образы. Нас восхищают стихи 103-го Псалма о сотворении мира, кажущиеся живописными: «Господи Боже мой, возвеличился еси зело, во исповедание и в велелепоту облеклся еси. / Одеяйся светом яко ризою, простираяй небо яко кожу»; или же очень смелые олицетворения из 97-го Псалма: «Реки восплещут рукою вкупе, горы возрадуются, / От лица Господня, яко грядет, яко идет судити земли, судити вселенней в правду, и людем правостию», – в также из Псалма 113: «Море виде и побеже, Иордан возвратися вспять, / горы взыграшася, яко овни, и холмы, яко агнцы овчии». Все эти образы мы бессознательно воспринимаем, как если бы мы встретили их в светской поэзии. К счастью для нас, подобных квазизримых образов в Псалтири немного. Вообще, большая Библии для нашего восприятия предельно трудна, и именно недоступность слова Священного Писания побуждает нас к пересмотру нашего собственного душевого устроения. Не то, что библейская поэзия какая-то темная, несовершенная, а это мы сами, наше сознание и наши чувства, искажены и помрачены. Задача наша в том, чтобы приблизить наш душевный строй к библейскому, переживая современное свое состояние как ложное. «Непонятность» Библии и церковной поэзии может стать мощным орудием перестройки нашего внутреннего человека. И если довериться этой словесной стихии, не сопротивляться ее воздействию, то она своей духовной силой будет воздействовать на наш больной дух, исцеляя его, выпрямляя, делая доступным для спасительного Божия вмешательства.

«Богослужение есть словесная жертва человека, существа словесного, Богу Создателю Своему», – говорил о. Иоанн Кронштадтский о Литургии162. Это положение относится в полной мере и к церковной поэзии. Для ее разумного восприятия и сердечного усвоения человек должен пожертвовать внутренними аналогами своих телесных чувств, и в первую очередь – внутренним зрением. В состоянии «внутрь-пребывания», в котором человек находится во время молитвы и, в частности, за богослужением, действуют две его способности – силы ума и сердца. Способности же воображения и дискурсии должны быть погашены – принесены в жертву. Поначалу человеку надо только «понимать слова» гимнографического текста, не пытаясь найти в нем зримые образы. Когда он попытается так действовать, он убедится, насколько это трудно. Так начинается аскетическая ломка его существа, производимая силой богослужебного слова. Ее цель – исправление человеческого ума, сообщение ему таких качеств, которые благоприятны для встречи человека с Богом. И православные аскеты сурово осуждают создание молящимся фантастических образов и обращение к ним. Это считается тонкой и страшной разновидностью идолопоклонничества. Действительно, тем самым реальные Адресаты молитвы подменяются призрачными существами низших планов духовного мира. Призыв апостола Иоанна Богослова «Дети! храните себя от идолов» (I Ин. 5, 21) иногда трактуется духовными писателями как предостережение именно от молитвенного воображения. Фантазирование способствует неправильному устроению сердца, приводит к страстному разгорячению. О реальных опасностях такого пути мы узнаём из опыта встречи с темными силами на высоких ступенях молитвы.

Непримиримым противником молитвенного воображения был епископ Игнатий Брянчанинов. Вот выдержка из его наставлений монаху: «От всего вещественного отвращайся – явится ли оно очам телесным, или воображению. Оживить чувства, кровь и воображение старались западные; в этом успевали скоро, скоро достигали состояния прелести и исступления, которое ими названо святостью. В этой стране все их видения. <…> Восточные и все чада Вселенской Церкви идут к святыне и чистоте путем совершенно противоположным вышеприведенному: умерщвлением чувств, крови, воображения и даже «своих мнений». Между умом и чистотою – страною Духа – стоят сперва «образы», т.е. впечаления внешнего мира, а потом мнения, т.е. впечатления отвлеченные. Эо двойная стена между умом человеческим и Богом. Из жизни образов в уме составляется плотский, а из мнений душевный разум, не приемлющие веры, неспособные к живой вере, являемой делами, вообще всем поведением, и рождающей духовный разум, или разум Истины. Потому-то нужно умерщвление и воображения, и мнений. Понимаешь ли, что мнение – прелесть. <…> Избавляемся от прелести заповеданным в Евангелии самоотвержением, погублением души своей. Погублением души названо отречение от своих мнений, от своей воли, от нестяжательности [?]163, от кровяных движений, от чувств – словом сказать, от всей вместе взятой прелести, обнявшей всего человека, все части его, все существо его». И вот вытекающее отсюда точное руководство для молящегося: «Старайся имеет ум твой единственно внимающим словам молитвы, безвидным, не запечатленным никаким образом (как бы этот образ тонок ни был), не занятым никаким мнением, в полном самоотвержении. <….> Чтоб умертвить смерть, надо устранить из себя все свое, приведшее и хранящее смерть; в самоумерщвленного проникает Дух, и, как Создатель, дарует ему «паки-бытие»»164. Фактически, в вопросе о молитвенном воображении прочерчивается грань между христианством и язычеством, – как поклонением Богу Творцу с одной стороны, и тварным духам – с другой. И здесь бытийственная бездна. Цель молитвы – установление реальной бытийственной связи между молящимся и высоким духовным Существом; для этого молитвенный импульс должен быть устремлен в экзистенциальный центр высокой духовной Личности. Что, кроме самых фантастических вещей, мы можем сказать об «обликах» существ мира духовного – святых Ангелов, Девы Марии в Ее телесной прославленности, Спасителя? Воображение строит соответствующие образы на манер мира тварного; при этом получаются грубые химеры, принадлежащие к низшим астральным планам. С ними-то – а не с Ангелом, не с Богородицей – соединяется прельщенный человеческий дух. Таков бытийственный результат гибельного для души идолопоклонства.