Историческую миссию России-Евразии представители евразийства видели в культурном объединении всего Старого Света – Азии и Европы: примирив в себе Восток и Запад, Россия сможет в будущем осуществить и этот великий синтез. Может показаться, что здесь евразийцы следуют за Ф. Достоевским с его тезисом о «всемирной отзывчивости» русского народа и разделяют «вселенский» замысел В Соловьёва. Но в действительности евразийцы гораздо более поверхностно, чем Соловьёв, представляют себе объединительную задачу, стоящую перед Россией. Соловьёв рассуждал о единстве христианского мира на основании единства восточной и западной Церквей. При этом он исходил из метафизического представления о единой Вселенской Церкви, небесным прообразом которой является Божественная София. В конечном счете Соловьёв шел от своего мистического опыта «встреч» с Софией, которые считал абсолютно реальными. Однако в воззрениях евразийцев нет ни метафизики, ни мистики.

Правда, и евразийцы как будто не отрицают того, что в конце концов жизнь народов определяется фактором сверхъестественным. Но их интерес сосредоточен лишь на внешних религиозных формах: сопоставляя разрозненные особенности богопочитания у христиан, мусульман и буддистов, они находят доводы для обоснования близости религий, исповедуемых народами Евразии-России. Так, историк культуры П. Бицилли («Восток и Запад в истории Старого Света», 1922 г.) видит глубокую связь (через иудаизм) христианства и религий древнего Ирана; а поскольку христианство распространялось по тем великим торговым путям, по которым переносились также ислам и буддизм, оно не могло не испытать их воздействия. Очевидным для П. Бицилли было также взаимодействие ислама и католицизма. Испытывая сильную неприязнь к идее единой христианской Европы, евразийцы мечтали о культурном синтезе, базирующемся на примирении самых отдаленных друг от друга (даже не только авраамических) мировых религий, – о синтезе куда более всеобъемлющем, чем тот, который виделся Соловьёву. При этом конкретные религии должны были сохранить своеобразие и одновременно признать ведущую роль русского православия… Как не вспомнить здесь облик храма Христа Спасителя в версии Тона, так напоминающий индо-персидский Тадж-Махал? Кажется, именно тоновский храм является точным архитектурным символом «евразийского» православия101.

Евразийцы изначально, уже в 1920-е годы, видели себя идеологами будущей России, свергшей коммунизм. Потому их концепции, предназначенные к прямому внедрению в социально-политическую жизнь, были лишены метафизической глубины. За это евразийцев критиковали богословы и философы – как представители Серебряного века русской культуры, так и мыслители, принадлежащие к тому же, что и евразийцы, историко-культурному поколению. Так, богослов Г. Флоровский (1893–1979) говорил в 1928 году о вырождении евразийства в «поверхностный политизированный идеологизм» («Евразийский соблазн»), а С. Булгаков упрекал евразийцев в «утилитарном» отношении к православию, сводимому к чисто культурному феномену (письмо евразийцу А. Ставровскому).

Однако самая меткая и глубокая критика евразийства исходила от Н. Бердяева. Соответствующие тезисы Бердяева звучат абсолютно современно и, более того, пророчески. Для нынешней России евразийство, действительно, соблазнительно: евразийцы сказали много верного о русском пути, и у евразийцев есть много шансов сделаться официальной идеологией российского государства. Если же это произойдет, развитию России – прежде всего духовному – будет причинен сильнейший вред, что явственно следует из бердяевского анализа евразийства.

Бердяев, философ «свободного духа», сразу почувствовал у евразийцев отсутствие проблематики именно духовной, связанной со «сложной культурой»102. Евразийство – это «эмоциональная» реакция «национальных и религиозных инстинктов» на катастрофу 1917 года; подобная упрощенность данного душевного типа «может обернуться русским фашизмом». Дай, Бог, чтобы пророчество Бердяева (произнесенное в 1925 году!) не осуществилось, – только и можно сказать по этому поводу. Но почему Бердяев распознал в евразийстве фашистскую опасность? По той причине, что осуществленное на деле евразийство окажется не чем другим, как национализмом. Враждебность к Европе приведет к тому, что «евразийская культура будет одной из замкнутых восточных, азиатских культур» – тоталитарной деспотией в плане политики. Евразийцы – «в сущности антиевразийцы»: так, парадоксально, подытоживает Бердяев свое пророчество.

Россия, как и европейский Запад, имеет корни в греческой культуре, напоминает Бердяев. «Мы – платоники. Западные люди по преимуществу аристотелевцы», – заявляет он совсем в духе Р. Штейнера. И отказ от духовной связи с Платоном и греческими учителями Церкви ради того, чтобы культивировать связь с Чингисханом, с «плотским туранским наследием», означает предпочтение материалистического мировоззрения. Евразийцы заявляют, что исповедуют православие; но для них оно, по Бердяеву – «прежде всего этнографический факт, фольклор… Они берут православие извне, исторически, и не изнутри, не как факт духовной жизни, вселенской по своему значению». В православии евразийцы ценят не жизнь духа, но обрядово-бытовую сторону. И здесь Бердяев усматривает, с одной стороны, возврат к язычеству, а с другой – близость к стилю ислама.

Между тем «православие не может быть только охранением, оно должно быть творческим богочеловеческим процессом»103. Творчество состоит, в частности, в постановке проблем нового религиозного сознания, чего как раз избегает евразийское поколение, стремящееся «к упрощению, элементаризации, к бытовым формам православия, к традиционализму». Глубокая правда этих слов Бердяева раскрывается в настоящее время: можно задохнуться в атмосфере современного националистического, «евразийского» православия, которое мало-помалу вытесняет из русской Церкви подлинно исповеднический настрой, присутствовавший в ней в советское время. Ныне мы воочию видим, что охранительный церковный национализм, действительно, есть «реакция против мистики и романтики, против усложненного гносиса, против эсхатологических настроений»104. В случае победы в России политической реакции105 и воцарения идеологии евразийского типа нежные ростки новой софийной духовности будут безжалостно растоптаны. Православие при этом выродится в духовный «большевизм», от которого и предостерегал Бердяев106, Россия не выполнит своей всемирно-исторической миссии.

Миссии же этой культурная замкнутость России абсолютно противопоказана. Напротив того, Россия должна стремиться выйти «в мировую ширь» ради «раскрытия Западу своих духовных богатств»107. Бердяев, следуя заветам Соловьёва, видит конечную цель истории в образовании в мире «единого духового космоса, в который русский народ должен сделать свой большой вклад»… Но как на этот счет обстоит дело в нашей современности? Представляется, что начиная с середины 1990-х годов Россия, формально оставаясь открытым обществом, начала вновь замыкаться, уходить в себя. Между русскими людьми – прежде всего теми интеллигентами, которые являются носителями духовной культуры, – и Европой ныне воздвигнут непреодолимый экономический барьер. То лицо России, которое видит Европа – это лицо или лживого политика, или мафиозного «предпринимателя». В недалеком будущем этот экономический барьер вполне может быть дополнен барьером политическим. Софийные проекты русских философов снова оказываются утопиями.

14 ноября 2000 года зрители российского ТВ могдли увидеть в вечерних новостях сюжет, который поразил многих. Президент Путин, находившийся в то время с визитом в Монголии, и глава монгольского государства вели дружескую беседу в правительственной юрте на фоне гигантской беломраморной статуи Чингисхана – великого азиатского средневекового деспота (ХIII в.). Именно Чингисхан возвысил Золотую Орду, под игом которой Русь находилась около трех столетий.