Такие строгие меры только распалили наше любопытство. Ведь поезд приехал с востока, видимо из тех же мест, куда отослали наших родных, друзей и знакомых. По гетто поползли самые разные слухи и домыслы.

Говорили, что это сироты из польских приютов. По другой версии, эсэсовцы расстреляли их семьи, но этому никто не хотел верить. Зачем такое безрассудство, думали мы. Пока от нас есть польза и мы можем работать, нам дадут жить.

Ярка собрала свой чемоданчик и переехала в барак к детям. Мы даже не попрощались, потому что нам и в голову не пришло, что мы больше не увидимся. Но детям и их воспитателям запретили покидать свое жилье. Лео рассказал, что детям дают увеличенные порции еды, чтобы они поправлялись. Судя по всему, эсэсовцы ждали, пока они станут выглядеть получше, чтоб передать их в Международный Красный Крест. Через полтора месяца дети, и правда, уехали, и Ярка вместе с ними. За все это время нам уже не довелось встретиться ни разу. Собственно, больше мы уже никогда не виделись. И напрасно я ждала посылки из Швейцарии.

Осенью работы на огороде и в полях закончились и меня перевели обратно на починку униформ. Доктор, выписывая меня из больницы, предупреждал, что скорее всего я никогда уже не буду совсем здоровой, но слабость, которую мне приходилось день ото дня преодолевать, была совсем выматывающей и к весне только усилилась. У меня не оставалось сил даже на редкие встречи с Лео. Вернувшись из мастерской, я валилась на койку, и, даже нацепив на себя все, что было, дрожала под одеялом от холода.

Я лежала на нарах, боролась с дурнотой и старалась, чтобы меня не вырвало. С одной стороны, я не хотела вытошнить хлеб, который ела на ужин, а с другой — боялась бродить в кромешной тьме, царившей в спальне и коридорах, поскольку уже вторую неделю мы были наказаны за чей-то проступок запретом включать свет. На этаже был только один туалет, и несмотря не все наши старания, содержать его в чистоте по ночам не удавалось. Вонь проникала в нашу камеру, даже в самые дальние уголки.

— Я же говорила, чтобы вы не водились с этой девчонкой. — По каркающему голосу я узнала пани Рейсову. Видимо, она услышала, как я давлюсь. — Вот держите, хоть постель не испачкаете.

Я почувствовала, как она что-то пихнула мне в бок, и нащупала жестяную миску. Спасение подоспело вовремя. Мне стало чуть легче. Я полежала немного, глубоко дыша.

— При чем тут Ярка? — спросила я.

— Если бы она вас не научила таким манерам, никто бы вас не обрюхатил.

— А меня и не обрюхатили.

— Девочка, я шесть раз была беременна, уж мне-то не рассказывайте. Осторожнее со старшей по бараку, она обязана о вас доложить.

— Я не беременна, — повторяла я, пытаясь даже скорее убедить саму себя, чем Рей-сову. Менструация у меня пропала через три месяца, проведенных в гетто, и я полагала, что даже не могу забеременеть. Похоже, я ошибалась. Тошнота, отсутствие аппетита, слабость, выпятившейся живот. В темноте я потрогала грудь. Она набухла, как никогда. В этот момент мне показалось, что у меня внутри что-то шевельнулось. Легонько, как плавник проплывающей рядом рыбки. Я свернулась калачиком и заплакала.

За все это время я не видела в Терезине ни одной беременной. Приезжая в Терезин, женщины проходили гинекологический осмотр, и, если оказывались беременными, их прямиком направляли на аборт. По приказу, который издал летом сорок третьего начальник лагеря, о всех беременностях нужно было сообщать под угрозой строжайшего наказания и сразу же делать аборт. Я прижала руку к животу. Я понятия не имела, какой у меня срок, но раз я это до сих не замечала и — как я надеялась — никто, кроме вездесущей Рейсовой, тоже, можно притвориться, что я не знала о беременности, а потом будет слишком поздно для аборта. Конечно, Терезин не лучшее место для рождения ребенка, но мы же не будем тут вечно. Вдруг слухи о том, что немцы проигрывают, подтвердятся? А что, если мне повезет, и война кончится раньше, чем я рожу?

Я перестала реветь и прижала обе ладони к чуть выпуклому животу. Лео я решила пока о беременности не сообщать. Может, он захочет, чтобы я избавилась от ребенка, и тогда между нам все будет кончено. Я боялась потерять единственного друга.

Я задумалась, что скажут люди, если я вернусь домой с ребенком без мужа. Но я всегда могу сказать, что отец ребенка умер. Вокруг столько смертей. Тут умирают от самых элементарных болезней, травм, старики умирают от голода, изнурения и холода. В Терезине смерть более к месту, чем жизнь.

Когда спустя два месяца старшая по бараку заявила о мой беременности и мне пришлось идти на гинекологический осмотр, было уже сложно утверждать, что я ничего не подозревала, потому что выпирающий живот на моем тощем теле бросался в глаза. Хотя под свободной широкой кофтой, в которой я сидела в цехе, где дуло со всех сторон, беременный живот еще можно было спрятать. Не заметил его и Лео на наших редких коротких свиданиях, когда мы жались друг другу через одежду на твердой земле темного хлева. Да и старшая по бараку бы не заметила, если бы я как-то ночью, пробираясь в туалет, не потеряла сознание прямо у ее нар. Она расстегнула мне кофту, чтобы мне легче дышалось, застыла в изумлении, потрогала мой живот и выпрямилась. Старшая постояла надо мной, посмотрела, как я прихожу в себе, потом носком ботинка легонько пихнула меня в бок и, не проронив ни слова, легла обратно на свою койку.

На следующий день я получила распоряжение явиться к гинекологу.

Мне было страшно, но я себя утешала, что на таком сроке для аборта слишком поздно. Так и оказалось, поэтому мне решили стимулировать преждевременные роды.

Мне сказали, что я вела себя аморально, потому что забеременела, не будучи замужем. И спросили, знаю ли я хотя бы, кто отец ребенка?

— Конечно, знаю, — кричала я. — Лео меня любит, он женится на мне.

— Какой еще Лео?

— Лео Гросс. Тот, что работает на кухне.

Я спорила, билась, убеждала их, но доктор только что-то писал в своих бумажках и даже на меня не смотрел.

— Мы отправим это в комендатуру, — сказал он. — Там решат.

Когда мой мальчик родился, он был так мал, что поместился бы у меня на ладонях. Но он никогда в них не лежал, я только увидела, как сестра уносит его прочь. Он не плакал, не шевелился, но я знаю, что он был еще жив. Сестра вернулась с пустыми руками, наклонилась ко мне, погладила по плечу и прошептала, что они спасли меня от эшелонов.

— Беременность — верный путь на восток, девочка.

Мне было все равно.

Иногда я представляю себе душу как белую сахарную голову, от которой откалывают сахар. С каждым ужасом, который происходит в твоей жизни, от нее отваливается кусок. Так она уменьшается и уменьшается, пока однажды от нее совсем ничего не остается. От моей души к тому времени отбили уже очень много, но она все еще держалась.

В тот день, когда у меня родился сын, которому я хотела дать имя Лео, от сахарной головки отломился такой огромный кусок, что она, по сути, раскололась надвое. И вторая часть упала с высоты и разбилась на тысячу осколков, когда я узнала, что, пока я в больнице приходила в себя после родов, Лео Гросс получил повестку на первый осенний эшелон и его увезли на восток.

Сестра в больнице ошиблась, роды не спасли меня от депортации. Узкую полоску бумаги со своим имением я получила из рук нашей старшей по бараку на следующий же день вечером.

Поначалу Роза ко мне приходила каждый день. Первое время она брала с собой Миру, но потом догадалась, что меня раздражает детский плач, и оставляла малышку дома. Да, плач мне мешал, но еще больше мне действовал на нервы ласковый взгляд Розиных глаз, когда она прижимала Миру к себе и успокаивала ее. Матери с маленькими детьми с платформы отправлялись прямо в газовую камеру, проносилось у меня в голове, и я брела к себе в спальню.

Роза пыталась меня втянуть обратно в жизнь, заставляла выходить на улицу, ловить на себе любопытные взгляды и выслушивать рассуждения о том, что в городе во время войны тоже жилось несладко. Еды не хватало, говорили они, но сами же отводили взгляд. Каждую секунду люди боялись, что за ними придут, а потом эти ужасные бомбардировки в конце — но нельзя поддаваться унынию. Вы ведь даже не представляете, как вам вообще-то повезло: вам в лагере не грозили бомбардировки союзников! Этот кошмар, когда было страшно за своих детей, вы даже не можете себе представить. Нужно, в конце концов, приходить в себя, повторяли они мне, собраться, перестать себя жалеть и жить дальше. Бла-бла-бла…