Известия были настолько ужасными, что Эльза не решалась им поверить, но собиралась сделать все, чтобы ее дочери были в безопасности. Или хотя бы в мнимой безопасности. Если немцы найдут Розу у Карасеков, их всех расстреляют. Поэтому она ни родителям, ни Гане не раскрыла, куда отвела Розу, хотя они, разумеется, догадывались. И сокрушалась, что ей не удалось спасти от переселения Гану.

Молодым девушкам всегда угрожает наибольшая опасность, подумала она, и вытащила из чемодана Ганину шелковую блузку, а вместо нее уложила хлопчатобумажную сорочку. Эта девчонка думает, что едет на курорт?

Те несколько ценных вещей, которые у Гелеровых и Вайсов еще остались, Эльза отдала на хранение Алоису Урбанеку, хотя инструкция, которую ей всучили вместе с повесткой на эшелон, запрещала под угрозой строгого наказания что-либо дарить или даже продавать. Все имущество, которое не влезало в багаж, включая дома, деньги и мебель, передавалось в пользу рейха. Но Эльза не могла допустить, чтобы фарфоровым сервизом, который им подарили на свадьбу, пользовалась какая-то немецкая оккупантка, чтобы она заводила позолоченные часы с боем и любовалась сумеречным лесным пейзажем, хоть Эльза никогда не верила, что его нарисовал сам Юлиус Маржак[9], как утверждал покойный Эрвин. Только банкноты она свернула в трубочку и зашила в воротник пальто, хоть не была уверена, понадобятся ли они там, куда они едут.

В последнюю свою ночь в доме на Мезиржичской площади Грета и Бруно Вайс не обсуждали тяжелую долю еврейского народа, а спорили о том, стоит ли рисковать и паковать в чемоданы запрещенный табак. Мутти Грета была категорически против, но Бруно возражал, что у него без сигарет дрожат руки, и когда жена заснула, он потихоньку выбрался из кровати, маникюрными ножницами разрезал подкладку пальто и сунул в рукав свое табачное сокровище.

Пока Бруно Вайс впотьмах боролся с подкладкой, а Эльза в своей спальне прикидывала, не взять ли все-таки кастрюлю побольше, Гана лежала в постели, свернувшись калачиком и размышляла о том, что ей уже двадцать три. Ее одноклассницы вышли замуж, готовят детям обед, ведут свое хозяйство, а вечером ложатся в кровать к своим мужьям. Она думала о том, что у нее ничего этого нет и, возможно, никогда не будет. Ей не хотелось покидать Мезиржичи, но в глубине души она надеялась, а вдруг там, куда они завтра все отправятся, среди всех этих желтых звезд ее ждет одна-единственная, уготованная ей судьбой.

Ночью 14 сентября 1942 года Роза Гелерова стояла у чердачного окна дома Карасеков и пыталась сквозь черную тьму и завесу слез разглядеть фигуры людей, шагающих через мост к вокзалу. Но ночь была темной, уличные фонари потушены из-за угрозы налетов, на окнах затемнения, так что она не видела ровным счетом ничего, и как она ни напрягала слух, рокот реки и собственные всхлипы заглушали тяжелое шарканье ног и вздохи тех, кто шагал навстречу вечности.

Хотя погрузка в эшелоны была назначена только на вечер следующего дня и Розу еще никто не искал, Карел Карасек не мог дождаться, когда девушка переедет на чердак. Он всеми органами чувств ощущал присутствие Розы, ему казалось, что ее запах парит в воздухе и пропитывает обивку мебели и штукатурку и каждому, кто входит в дом, сразу ее выдает. В его воображении Розин тихий голос отражался от стен, сотрясал оконное стекло и жег ему кожу.

Он разрешил ей поужинать с ними и помочь ему покормить пани Людмилу, к тому времени уже совершенно беспомощную, но когда она убрала со стола и собиралась поставить греться воду для мытья посуды, он чуть ли не с возмущением принялся ее подгонять:

— Ну иди уже. Вдруг кто-то придет?

Роза не знала, что к Карасекам, кроме прислуги, никто не ходит, поэтому с извиняющейся улыбкой начала поспешно собирать свою одежду. Так как в кухне было тепло, а на ней было несколько слоев, от которых она за вечер постепенно избавлялась, это оказалось не так быстро. Карел тем временем схватил обе ее сумки и нетерпеливо ждал в дверях.

— По-стель-ное бе… — выдавила из себя Людмила Краснова.

Карел шагнул за порог.

— Нам надо взять белье, — напомнила ему Роза.

Он неохотно обернулся.

— Это будет слишком бросаться в глаза. Если кто-нибудь заглянет на чердак и увидит постеленное белье, он сразу догадается, что там кто-то прячется.

— Вы такой предусмотрительный, — сказала Роза, и Карелу почудились нотки восхищения в ее голосе. Но потом она добавила: — Но ведь первым делом он увидит там меня, разве нет?

А я и говорил, что это опасно, так и хотелось выкрикнуть Карелу. Зачем ты вообще к нам пришла?! Но в последний момент он взял себя в руки.

— Нужно придумать какое-нибудь укрытие, — сказал он и постарался, чтобы это прозвучало так, будто у него все тщательно продумано. — Скажем, в шкафу или под кроватью. Там полно старой рухляди.

И правда. Чердак был заставлен мебелью, которую привезли из Нови-Йичина Розины дедушка с бабушкой, и поскольку деть ее было некуда, она вся теперь была свалена кое-как у Карасеков на чердаке. Пока Роза заправляла подушку и одеяло, которые проветривались на чердаке на веревке в ожидании, когда кому-нибудь пригодятся, Карел занялся кроватью. Составлять, собирать и находить нужное место для каждой детали у него получалось прекрасно, хотя часовые колесики и пружинки, с которыми он имел дело в своей мастерской, были несколько других размеров. Еще до наступления темноты кровать была собрана и с Розиной помощью поставлена под окно на южном фронтоне.

— Окно высоко, но на всякий случай держись от него подальше. Не ходи много, пол деревянный, и шаги слышно даже на первом этаже. И главное, не включай свет. Ни в коем случае.

Он встал у люка и огляделся по сторонам.

— Иди помоги мне. Сдвинем эти шкафы на середину, чтобы за ними не было ничего видно. В крайнем случае бросишь одеяло на веревку, вылезешь в окно и спрыгнешь на соседний дом. Это довольно высоко, но крыша там плоская, так что… — Он посмотрел на нее. — Я говорю, в крайнем случае, если будет совсем худо…

Роза встала на кровать, аккуратно выглянула из окна в темную пропасть под собой и кивнула. Ей казалось, что хуже быть и не может.

Роза провела на чердаке два месяца. В первые дни она пугалась каждого хлопанья дверей и скрипа ступенек, ждала, когда за ней придет гестапо и мужчины в униформах стащат ее за волосы по лестнице, как на ее глазах задерживали Эву Фуксову. Кто-то настучал на нее, что она отпорола желтую звезду с пальто и пошла в магазин днем, когда евреям не положено, чтобы купить для своей семьи продукты, которые обычно к вечеру уже раскупали.

Пани Фуксова так и не вернулась домой. Говорят, ее отправили в концентрационный лагерь, но Роза была уверена, что ее-то сразу расстреляют, и Карасеков вместе с ней.

Утро, когда к Карасекам приходила прислуга пани Зиткова, Роза проводила в постели, поскольку на чердаке было не теплее, чем на улице, а крыша защищала только от дождя и ветра. Если через окно над кроватью проникало достаточно света, Роза, накрывшись двумя одеялами и укутавшись в старое теплое зимнее пальто пани Людмилы, читала бульварные романы и старые журналы, которые за долгие годы накопились в сундуках. Потом она обнаружила в одном из шкафов спицы, распустила несколько изношенных старых свитеров, навязала полный ящик носков и радовалась, что сделает Карасекам сюрприз под елку, а на следующее Рождество, может, уже и маме, Гане и бабушке с дедушкой. За вязанием она вспоминала мут-ти Грету, которая учила ее вязать пятку, огорченно вздыхала над ее неряшливым рукоделием и ставила ей в пример Ганины образцовые изделия.

Когда на чердаке становилось темно, Роза дремала или просто лежала на спине и смотрела в окно над кроватью на звезды и облака, мечтая о жизни после войны.

Пани Зиткова уходила от Карасеков после полудня и спешила домой, чтобы занять свой пост у корыт с бельем. Груды белья были не такими высокими, как до войны, потому что тяжелые времена заставляли заказчиц экономить, но Зитковой это не доставляло никакой радости. Прачке было не просто прокормить кучу детей и немощного мужа, так что ей не оставалось ничего другого, как, кроме стирки, подрабатывать домработницей. Старшая дочь Ивана уже вышла замуж и переехала с мужем и маленьким сыном к свекрам в домик у реки.