Когда четыре года спустя Эльза Гелерова стояла, пошатываясь, со своими родителями над вырытым рвом, который был уже почти полон телами тех, кто стоял на этом месте перед ними, она зажмурилась и подумала, что это испытание уготовано ей судьбой. Но на излете лета тридцать восьмого именно Гана вмешалась в судьбу и решила, что сделает все возможное, чтобы как можно дольше откладывать отъезд в Англию. Гана не выполнила просьбу матери.

Все паспорта и визы были уже готовы, кроме Розиного. Выдача ее документов затянулась, поскольку она была несовершеннолетней, а подавая на визу, не приложила согласие обоих родителей.

— Да ведь ее отец умер, — ворчала Эльза, вытаскивая из ящика жестяную коробку из-под конфет, в которую складывала важные бумаги. Там, среди документов на недвижимость, свидетельством о предпринимательской деятельности и метриками лежало и свидетельство о смерти ее супруга Эрвина.

— Весь город знает, что я вдова, но пану чиновнику на все нужна бумажка, — продолжала она ворчать, засовывая свидетельство в конверт. — Когда пойдешь к пани Людмиле, занеси это письмо на почту, — крикнула она Гане. — Из-за одной бумажки я никуда не помчусь. У меня нет на это времени, должны прийти люди посмотреть дом.

Как только распространились слухи о том, что дом на площади выставлен на продажу, объявилось несколько претендентов. Да и кого бы не заинтересовал ухоженный дом с лавкой и табачным киоском на первом этаже и роскошной квартирой на втором? Но беда в том, что все понимали, почему вдова Гелерова продает дом, знали, что она спешит с продажей, и сумма, которую они предлагали, была гораздо ниже рыночной стоимости. Да, Эльза была в отчаянии. Она была напугана, как и тысячи других людей, которые понимали, что Европа — а особенно маленькая Чехословакия — небезопасное место для жизни. Но ее отчаяние пока не достигло такого градуса, чтобы дать себя обобрать людям, которые пытаются воспользоваться ее тяжелой ситуацией, и все еще ждала, что в конце концов появится кто-то с приличным предложением. Может, как раз пан Дрозд с супругой, с которыми она договорилась сегодня на начало третьего?

Гана взяла конверт и сунула в карман легкого жакета.

— Нет, туда не клади. Положи лучше в сумочку. Еще потеряешь, и мы никуда не поедем.

Если бы Эльза Гелерова не произнесла этих слов, Гане никогда бы и в голову не пришло сделать то, что она сделала. Она наверняка пошла бы на почту, купила бы марку и отправила письмо. Через несколько дней Роза получила бы документы, а так как Дрозды действительно оказались порядочными людьми, которые, поторговавшись немного, согласились на Эльзину цену, Гелеровы бы еще в сентябре уехали в Англию.

Гана направилась к почте, но, уже сбегая по лестнице дома, твердо знала, что не отправит это письмо. Она даже не взяла его с собой, а сунула между страниц «Войны и мира». Там оно будет в безопасности. Эльза никогда не притрагивалась к таким толстым книгам, а Роза читала и перечитывала только «Габру и Малинку».

Пусть она не видела Ярослава уже целых три недели — ведь он где-то на учениях, — но на последней их встрече он сказал без обиняков, что намерения у него серьезные, и он о ней позаботится. До этих его слов она уже засомневалась было из-за маминых нелестных замечаний в адрес Ярослава и задумывалась об отъезде, но теперь-то она убедилась, что должна остаться. Поскольку ее будущее здесь, с Ярославом.

Это письмо с последней бумажкой, необходимой для выдачи документов сестры, она пошлет попозже. Не сейчас.

Впервые за долгое время она чувствовала себя почти счастливой. Она выиграла время, которое ей так было нужно.

В сентябре Гана была в отчаянии из-за молчания Ярослава и напугана прогнозом, что Чехословакия станет следующей после Австрии мишенью Гитлера. Несколько раз она чуть не поддалась искушению сбегать на почту и отослать все-таки письмо со свидетельством для Розы.

В Судетах начались волнения, генлейновцы[7] громили чешские, а главное еврейские магазины, и Гана просыпалась ночью от кошмаров. Радио и газеты приносили новости о перестрелках и даже убитых. Приводило в ужас, что каждое разжигающее ненависть выступление Гитлера по немецкому радио вызывало такие страсти.

Потом вмешалась армия и погромы прекратились. Гана вздохнула с облегчением, но не могла отделаться от страха за Ярослава. Он наверняка где-то там, в Судетах. Иначе почему он так долго не пишет? По-прежнему от него не было никаких вестей. Она дважды попробовала ему написать на адрес казармы, но ответа не получила. Да и не рассчитывала. Ведь он еще в начале лета на их редких коротких встречах велел, чтобы она ему не писала, что это бесполезно, все равно он не сможет ответить, но Гана не знала, как еще добиться хоть каких-то известей.

Она представляла себе, как Ярослав где-то на западной границе охраняет укрепление, по его словам, непробиваемое, а в нагрудном кармашке носит ее фотографию.

В одном она не ошиблась. Ярослав действительно носил в нагрудном кармане фотокарточку, но Иванину. Хотя из-за объявленной боевой готовности он проводил в казарме или на учениях почти все время, но на то, чтобы навестить свою новую девушку, всегда находил минутку. Он поджидал ее под высокими деревьями в Красенской аллее, махал ей через стеклянную витрину «Деликатесов» и, оказавшись в городе, старательно обходил площадь, чтобы не встретить Гану.

Когда президент Бенеш объявил всеобщую мобилизацию, Гана поняла, что война, от которой мать хотела их оградить, неминуема. И что она подвергла свою семью опасности. Мобилизация — это первый шаг к войне. А война — значит голод, страх, горе и смерть.

Она вытащила с книжной полки в их с Розой комнате толстый томик Толстого, который все равно ничему не научил человечество, потому что люди, которые читают классику, достаточно умны, чтобы понимать бессмысленность войны и без описаний ее жестокости, а те, кому стоило бы поучиться, никогда не притрагиваются к умным книгам.

Выудила оттуда письмо, сунула его в карман и заглянула на кухню:

— Я обещала пани Карасковой зайти к ним сегодня. — И не успела мать спросить, в чем дело, добавила: — Скоро вернусь.

Гана стремглав бросилась на почту, как будто могла нагнать целый месяц, на который задержала отправку письма. А вдруг еще не поздно, думала она, а вдруг Роза с мамой успеют уехать. Что она сама будет делать, Гана не знала. От Ярослава не было ни слуху ни духу уже целых два месяца.

Розины документы пришли в середине октября. Но к тому времени ситуация изменилась, и Эльза Гелерова уже не рассматривала возможность эмиграции в Англию. Она отменила заказ в транспортной компании, которая должна была перевезти ценную мебель и коробки с самым необходимым, порвала тщательно подготовленный список вещей, которые боялась забыть, а старательно вымытые чемоданы унесла обратно на низкий чердак. По Мюнхенскому договору Судетская область перешла Германии, и Нови-Йичин, который теперь стал называться Нойти-чайн, Эльзин родной город и родина ее родителей, стал частью Третьего рейха.

И тогда Бруно Вайс и Грета Вайсова в полной мере почувствовали свою ничтожность.

Три четверти жителей Нови-Йичина признали себя немцами. У Вайсов дома тоже говорили по-немецки, и дети их ходили в немецкие школы. Но они были евреями, и не столько вести от сына и других беженцев из Германии, сколько исторический опыт, заложенный глубоко в генах и передающийся из поколения в поколение, заставил их собрать самое ценное из имущества, сохранившегося от родителей, дедушек и бабушек, и накопленного за всю жизнь, и уехать к дочери. Они не стали ждать, когда город займет немецкая армия и улицы захлестнут взбесившиеся толпы, выкрикивающие враждебные лозунги.

Когда они разгрузили мебель из фургона в Мезиржичи, Эльза распорядилась отнести ее на задний двор и накрыть брезентом. На неделе зашел Карел Карасек с рабочими и помог перетащить самое ценное на их чердак. Людмила хотела хотя бы немного отблагодарить Гелеровых за помощь. Под чердачное окно сложили части кровати, на которой когда-то родилась Эльза, а перед этим ее брат Рудольф, посередине поставили шкафы с дверцами из гнутой древесины, вдоль стен расставили венские стулья в надежде, что однажды придет день, когда они снова нагрузят фургон и перевезут Вайсов вместе с их имуществом обратно в Нови-Йичин.