Табачник Скацел только того и ждал. Никто еще толком ничего не знал о новом положении, а табачник уже начал наводить справки по поводу управления писчебумажным магазином еврейки Гелеровой.

Каково же было его удивление, когда он узнал, что магазин принадлежит не Эльзе Гелеровой, а Урбанеку, который в последнее время работал там продавцом.

— Гелерова продала магазин Алоису Урбанеку сразу после смерти супруга Гелера, — сообщили ему в имущественном управлении.

— Этого не может быть, — сердито кричал он. — Ведь этот Урбанек там работает всего полгода. Раньше он там даже не показывался.

— По бумагам, магазин принадлежит ему с 1933 года. Но мы, разумеется, можем это проверить.

Адвокат Леви проделал работу на славу. Ревизия показала, что вдова Гелерова уже шесть лет не является хозяйкой магазина. Когда Скацелу это окончательно подтвердили, он завалился в первую попавшуюся пивную и, несмотря на ранний час, как следует набрался. Пошатываясь, он добрел до писчебумажной лавки, встал перед прилавком и заорал на застигнутого врасплох Урбанека:

— Я все равно эту вонючую жидовку отсюда выгоню! И тебя заодно. Не думайте, что вы выи грал и. Когда я выясню, как вы это сделали, вы отправитесь в тюрьму — все.

В то время как Эльза Гелерова не осмеливалась высунуть нос со склада и надеялась только, что эти крики не доносятся до квартиры на втором этаже, Урбанек обошел прилавок, схватил пьяного Скацела и протащил через запасной выход по коридору на его половину. Там он прижал табачника к стене и прошептал прямо в лицо:

— Ты тут особо не кричи, как бы кто не услышал и тебя не нашли тут однажды повешенным. Или ты не знаешь, что делают с предателями?

Видимо, Скацел, несмотря на опьянение, усвоил эту тихую угрозу, потому что с тех пор ограничивался только метанием свирепых взглядов. Он явно не подозревал, что сам Алоис Урбанек был собственными словами напуган еще сильнее и две ночи не мог толком глаз сомкнуть, дивясь на свою неожиданную смелость. И только убедившись, что Скацел его по-настоящему испугался, он смог вздохнуть с облегчением. Но, как ни был велик соблазн, на всякий случай не стал хвастаться своим геройским поступком даже перед женой, поскольку смутно догадывался, что вместо заслуженной похвалы схлопочет только несправедливые упреки.

Сколько раз Эльза Гелерова мечтала повернуть время вспять! В сороковом выходили новые и новые приказы, касающиеся всех жителей протектората еврейского происхождения вне зависимости от того, исповедовали ли они иудаизм, как Эльзины родители, которые принимали тяготы судьбы за древнюю участь своего народа, или никогда не ощущали себя евреями, как Гана с Розой. Ведь до недавнего времени они воспринимали свою национальность как самый обычный наследственный признак вроде цвета глаз или склонности к полноте. А Эльза уже поняла, что совершила непоправимую ошибку.

Было ужасно покупать бланк, который доставил лично председатель Еврейской религиозной общины, чтобы записать в него всю принадлежащую ей недвижимость, но еще хуже было наблюдать, как тяжело бывшему уважаемому юристу брать с нее деньги за формуляр, чтобы сдать их в районную администрацию.

Еще сильнее ее напугало мартовское распоряжение немецких властей: евреям предписано было в течение двух недель сдать все предметы из золота, серебра, платины, драгоценных камней и жемчуга. У Эльзы никаких украшений не было, а свое обручальное кольцо — память об усопшем муже — она отказалась сдавать. Не обращая внимания на головокружение, Эльза вскарабкалась по крутой лестнице, пролезла в узкое отверстие на неиспользуемый низкий чердак и спрятала кольцо в отверстие от сучка в балке, да так ловко, что его никто никогда не нашел.

В конце лета вышел приказ переписать все еврейское имущество, и теперь уже Эльза не могла вздохнуть от ужаса. Еще печальнее было видеть покорное выражение на лицах престарелых родителей и немой вопрос в глазах обеих дочерей. Что будет дальше, спрашивал их взгляд, но Эльза, к счастью, не могла на него ответить.

Потом объявили запрет евреям работать на государственной службе, и Гана не могла начать преподавать в местной начальной школе. Впрочем, она об этом никогда не мечтала, но поскольку нужно было иметь какую-то работу, она поступила в качестве подсобной работницы в гобеленовую мануфактуру, о чем мечтала еще меньше. Но с деньгами дома было туго, поскольку дохода от лавки, который им Алоис Урбанек честно тайком выплачивал, не хватало на пять человек. Эльзины родители из-за своего еврейского происхождения лишились права на пенсию и пособия, а Роза числилась в магазине только формально, потому что Эльзу по-прежнему терзали нелепые страхи за ее здоровье.

Работу Гане помог найти адвокат Леви за несколько недель до того, как за ним приехало гестапо и арестовало за «антинемецкую деятельность». Однажды утром в дверь адвоката позвонили трое мужчин и выволокли его из дома прямо в домашней одежде и тапочках. Пока его заталкивали в машину, его мать Берта успела схватить с вешалки за дверью летний пиджак и подобрать стоптанные башмаки, в которых он обычно окучивал розы в своем саду. Все это она запихала в матерчатую хозяйственную сумку, бросилась к машине и в последний момент успела сунуть ему. А потом только смотрела, как машина трогается с места и поворачивает в сторону Всетина. Тогда она видела своего сына в последний раз.

Загружать суды рейха рассмотрением дела какого-то мезиржичского еврея было бы излишне, так что после десятидневного допроса во всетинском гестапо Карела Леви, который еще несколько месяцев назад считался одним из самых почетных жителей города, перевезли в тех же домашних штанах, тонком пиджачке и стоптанных рабочих башмаках в Аушвиц, где спустя два месяца он умер от истощения.

После его ареста Гелеровы несколько недель жили в мучительном страхе, не выяснят ли следователи на допросе, что Леви помог Эльзе подделать продажу писчебумажной лавки и что Гелеровы дают приют евреям, которым удалось сбежать из Польши.

В сентябре сорок первого Гана снова сидела возле мутти Греты, склонив голову над рукоделием. Но на этот раз она не вышивала монограмму на очередной предмет своего приданого. Она пришивала на пальто, блузки и свитера желтые звезды с черной надписью «Jude».

— Если бы вы нас послушались и вовремя уехали, вам не пришлось бы сейчас ходить с клеймом, как какой-то скот, — плакала мутти Грета, а Гана заметила, что мама только покачала головой и вышла из кухни.

— Пришивай как следует, — сделала Гане замечание мутти Грета. — Ты что не видишь, что у тебя тут кончик отходит? Не хочешь же ты, чтобы люди еще толковали, что мы ходим оборванные.

В тот день, когда Гана впервые вышла на улицу в пальто с желтой звездой, нашитой на стороне сердца, она в душе поблагодарила странную привычку чешского народа начинать работать в шесть часов утра. Привычка, которую еще во времена Австро-Венгрии завел страдающий бессонницей император Франц-Иосиф и от которой после падения империи люди в других странах отказались, как от неудобной и нездоровой, теперь помогла Гане пройти по темным улицам практически незамеченной. Женщины на гобеленовой фабрике отводили взгляд от желтой звезды и делали вид, что не обращают на нее внимания, а через некоторое время и правда перестали замечать. Наоборот, Гана обнаружила, что с ней заговаривают чаще, чем обычно, и завязывают с ней разговор даже те, которые раньше и слова не сказали, и поняла, что они так показывают свой протест против унизительного клейма и выражают ей свою поддержку.

С этим сознанием ей было легче идти домой. Большинство прохожих делало вид, что не замечает знак, нашитый на одежде, некоторые виновато отводили взгляд, а кто-то даже кивал в знак приветствия, хотя Гана их даже не помнила.

Примерно в то же время начали организовывать рабочие бригады. Поскольку Ганина мать Эльза значилась домохозяйкой и официально не работала, как и ее родители, а значит считалась человеком бесполезным и никак не способствующим общему процветанию рейха и его победе, ее определили в рабочую группу из шести человек.