Я на цыпочках подбежала к двери запретной комнаты и осторожно дернула ручку. Она была заперта. Я с досадой пнула дверь ногой и вернулась на кухню. Там, прилежно сидящей на стуле, и застала меня тетя Гана.

Она подошла к столу и стала разбирать покупки. Большой мешок картошки — килограмма три не меньше, сельдерей, лук, морковь и еще один кулек гороха. Я вопросительно посмотрела на нее.

— Нужно есть витамины, — сказала тетя. — Детям, — добавила она и вытащила из сумки буханку хлеба и молоко. Потом беспомощно огляделась кругом. Наверное, ждала, что кто-нибудь ей подскажет, что дальше. До меня уже начинало доходить, почему тетя Гана такая худая и почему ей мама иногда носила кастрюльки с обедом.

Пока я уносила овощи в кладовку и снова запрятывала горох в самый дальний угол, тетя села к столу и спрятала лицо в ладонях. Я уже не так ее боялась, но эта беспомощность меня напугала.

— Мы справимся, — сказала я, больше даже себе в утешение, чем ей, и села рядом.

Прикоснуться к ней я не решалась, ведь я знала, что даже маме это не позволялось.

Из-под прижатых к лицу ладоней донесся вздох. Гана кивнула.

— Почему же ты вздыхаешь? — спросила я.

Тетя Гана шмыгнула носом, оторвала ладони от глаз и посмотрела на меня. С носа у нее медленно стекала противная капля. Меня так и подмывало достать носовой платок и протянуть ей, но я сообразила, что так не годится.

Тетя помолчала, а потом ответила:

— Потому что теперь я уже не могу умереть.

Тетя Гана встала, пошарила в буфете и достала ключ. Она потеребила его в руках, как будто не могла вспомнить, от какой он двери, потом вся съежилась и со вздохом направилась к бабушкиной комнате. Я мигом соскользнула со стула и побежала за ней.

Тетя отперла дверь, не оглядываясь, пошла прямиком к окну и распахнула настежь обе створки. Я была разочарована. Почему они такую тайну делали из этой комнаты?

У стены стояла деревянная кровать, рядом платяной шкаф, а напротив — два комода. Ни ковра, ни занавесок, ни покрывал, ни даже картин. Только желтые крашеные стены и окна, выходящие во двор. Я дождалась, когда тетя выйдет за постельным бельем, и тут же заглянула в ящики. В нижнем я нашла накрахмаленные белые вязаные покрывала, завернутые в оберточную бумагу. И больше ничего, совсем.

— Почему эта комната была заперта? — спросила я, но тетя меня, видимо, не слышала или опять думала о чем-то своем. Я уже почти свыклась с тем, что с тетей Ганой особо не поболтаешь.

Я принесла свои вещи, и они заполнили целых три ящика. Своего любимого медведя, которому Ида выколола глаза, а тетя Ивана обратно пришила, я посадила на кровать. Потом села рядом с ним и оглядела свое новое жилище. Уже третье за последнее время.

Теперь у меня есть своя собственная комната, но меня это ничуть не радовало.

Мне понадобился не один день, чтобы уломать тетю Гану сходить со мной в наш старый дом на улице, ведущей к церкви. Я хотела забрать кое-какие необходимые вещи, для которых у Горачеков не нашлось места. Например, свою кружку, ходячую куклу с закрывающимися глазами и волосами, которые можно расчесывать, подаренную мне на прошлое Рождество, и новую еще не тронутую акварель. Сначала я собиралась взять и Дагмаркин кукольный сервиз, с которым я тайком играла, только когда Дагмарки не было дома, потому что с тех пор, как я разбила одну чашечку, она уже отказывалась его мне давать. Но когда я увидела сервиз на полке в нашей общей комнате, он уже не показался мне таким привлекательным, и вообще я начала понемногу понимать, почему тетя Гана заперла комнату бабушки Эльзы и туда почти не заглядывала.

Я запихала все свое белье, пижамы и зимние вещи в большую матерчатую сумку и заперла дверь дома, который принадлежал мне, но уже не был для меня родным.

Наверное, не стоило туда возвращаться, потому что, хоть мы и пробыли в старой квартире над часовой мастерской всего ничего, мне было ужасно тяжело, а тетя, которая вообще ждала на лестнице, вернувшись домой, снова перестала разговаривать: она только сидела на кухне и смотрела в пустоту.

Но вообще надо признать, тетя Гана старалась. На обед у нас бывала картошка со сметаной, картофельные оладьи, картофельная запеканка или еще что-нибудь из картошки, овощей или бобов — кроме гороха, — и я по взгляду, который тетя бросала на потрепанный кошелек, поняла, что дело не в скудной фантазии, а в нехватке денег. Я-то обедала в школьной столовой, так что не голодала, а вот тетя Гана довольствовалась одним только картофелем и хлебом.

Меня угнетало, что она о себе совсем не заботится.

Я стеснялась ходить по городу с тетей в растянутом черном свитере и стоптанных башмаках, поэтому под любым предлогом старалась этого избежать. Мне было неприятно, что люди на нас оглядываются, некоторые даже брезгливо отворачиваются, а кое-кто — в основном дети — кричит вслед что-нибудь обидное. А тете было глубоко плевать.

— Почему ты всегда носишь черное? — приставала я к ней. — Почему хотя бы не здороваешься, когда заходишь в магазин? Почему все время тут сидишь?

Тетя не отвечала. Она пропускала мои вопросы мимо ушей, и со временем я перестала спрашивать.

С деньгами становилось с каждым днем все напряженнее. Тетя не работала. Да и не могла. Кем ей было работать? Продавщицей? Представляю, как бы она внезапно застывала посреди магазина, уставившись в одно точку. Учительницей? Кто бы доверил своих детей такой странной женщине? Уборщицей или поварихой? Но сил у нее было не больше, чем у вареной мухи.

Она постоянно хваталась то за сердце, то за спину, то за живот, а порой так задыхалась, что мне становилось страшно. Думаю, тетя не смогла бы работать, даже не будь она слегка помешанной. «Помешанной» ее называл мой отец, а мама всегда защищала.

— Гана не помешанная, — возражала она. — У нее просто душевная усталость.

Но пожив с тетей Ганой, я начинала соглашаться с папой.

Тете Гане полагалась небольшая пенсия, а после визита дамы из опеки с таким высоким пучком, какого я в жизни не видела, стало приходить пособие и на меня, так что нам с тех пор жилось немного легче. Хоть меню оставалось неизменным, зато тетя теперь могла откладывать на черный день: на случай, если мне понадобятся новые колготки или карандаши. Тот день, когда нас посетила дама из опеки, я помню в мельчайших подробностях. Я тогда прожила у тети Ганы месяца три. Я уже пообвыклась и боялась, как бы не пришлось снова переезжать.

В житье с тетей Ганой были свои достоинства и недостатки. Да, ее стряпня была не слишком разнообразной, и с чудаковатой тетей особо не поболтаешь. Но со временем я перестала ждать от нее ответов. Я садилась напротив нее и рассказывала ей все, что происходило в школе, кто что сказал, что было на завтрак у Ярмилки Стейскаловой — просто все, что взбредало в голову. Тетя никогда меня не перебивала, но иногда вставала и уходила в спальню.

Еще одним преимуществом было, что тетя ничего мне не запрещала и не требовала. Если бы я решила не идти в школу или пойти туда босиком, она бы даже не заметила. Как ни странно, я никогда этим не пользовалась.

Дама из опеки села на краешек стула, нацепила очки и оглядела кухню. Вид кухни даму скорее всего удовлетворил, так как тетя тщательно прибирала ее каждый день. Наверное, она ждала, что тетя хотя бы предложит ей чаю, но Гана подвинула стул, села напротив и молчала. Женщина разложила перед собой какие-то бумажки и начала вещать.

Она поясняла постановления, перечисляла законы, задавала вопросы и сама же на них отвечала, спросила, почему мы не получаем сиротскую пенсию, тут же заполнила за нас заявку и сунула тете на подпись, а мы с тетей только таращились на нее, и наверняка у нас были одинаково недоуменные выражения лица, во всяком случае даме из опеки Гана совсем не показалась странной.

Закончив свой пятнадцатиминутный монолог, из которого я усвоила только, что останусь у тети, а пособие нам будет приносить почтальонша пятнадцатого числа каждого месяца, дама сгребла бумажки, резво вскочила и ущипнула меня за щеку.