Роза перестала меня выспрашивать. Видимо, поняла, что на все вопросы «почему?», «когда?» и «как?» я не отвечу. На некоторые вопросы я уже знала ответ, поскольку понимала, что стало с поездами, отправленными из Терезина, но даже если бы могла, я никогда бы не произнесла вслух эти слова.

Тишина в кухне затянулась и стала гнетущей. Комната вокруг меня начала расплываться как рисунок акварелью. Я устала, мне нужно было лечь с надеждой, что хотя бы во сне я буду той Ганой, которой была когда-то. Иногда мне это удавалось, и тем тяжелее было пробуждение. Я отодвинула стул, уперлась руками в стол и с трудом встала.

— Пойдем домой? — повернулась я к Розе.

Она удивленно посмотрела на меня.

— Ты не останешься тут со мной?

Что она имеет в виду? Зачем мне тут быть? И почему Роза хочет остаться?

— Здесь?

— Хотя бы на пару дней.

Мне показалось, что Карасек беспокойно заерзал, но ничего не сказал. Ничего удивительного. С какой стати к нему в дом поселится еще один чужой человек?

— Правда, ей лучше побыть тут? — обратилась к нему Роза.

— Ну да, — неуверенно сказал он.

— Я хочу домой, — сказала я и взглядом измерила расстояния от стола до двери. Башмаки мне давили на ноги, пол покачивался — пока несильно, как рябь на пруду. Самое время уходить.

— Подожди, не хочешь посмотреть на малышку? — Роза схватила меня за локоть и повела к приоткрытой двери гостиной. Ее прикосновение обожгло мне кожу, но неимоверным усилием воли я не стала отдергивать руку.

В гостиной, там, где когда-то был столик для цветов, стояла детская кроватка. Я попятилась.

— Это наша Мира. — Роза наклонилась над кроваткой.

Тут только я все поняла. Карасек и этот ребенок украли у меня Розу.

Я повернулась и побрела прочь.

Вместо матраса и одеяла, одного из тех, которые мы с мамой откопали, собираясь в Терезин, через несколько дней после возвращения из больницы я нашла на своих нарах только тухлый соломенный тюфяк. Было понятно, что украденное имущество уже не найти, я пошла просить нашу старшую по бараку, или Zimmeralteste, выдать мне новый матрас.

— Нужно самой следить за своими вещами, — отрезала она, но потом все-таки принесла хотя бы дырявое одеяло, чтобы мне было чем накрыться.

Я вернулась в барак.

Воровать казенное имущество в гетто не считалось зазорным, потому что каждый старался выжить, как мог. Это даже называли не красть, а раздобыть или нашманать, все так делали, если представлялся случай, и я тоже. Но обокрасть другого узника в Терезине считалось аморальным.

— Вы не знаете, пани Рейсова, кто мог взять мои вещи? — спросила я у соседки по нарам, но она только покачала головой и отодвинулась.

— Не бойтесь, я уже не заразная.

Я сказала это в шутку, но Рейсова скривила нос.

— Безнравственность, видимо, заразная штука. — Она покосилась на женщину на соседней койке. И, ободренная ее одобрительным взглядом, продолжала: — Для вашего же блага говорю, Гана, не стоит вам водить дружбу с этой Яркой. Знаете поговорку «С кем поведешься, от того и наберешься»?

Она повернулась ко мне спиной.

Я чувствовала, что краснею. Огляделась по сторонам. Уже полгода из гетто не отправляли эшелоны, так что население нашей камеры оставалось более или менее постоянным. С каждым днем женщины становились все более тощими, бледными и изможденными, но оставались в основном дружелюбными и готовыми прийти на помощь. Что же мы с Яркой им сделали? За что они нас так невзлюбили?

— Ярка хорошая девушка. — Я делала вид, что расправляю полупустой тухлый матрас.

— Пф, — закончила разговор Рейсова.

Я свернулась калачиком на нарах спиной к миру и уставилась в стену.

— Она нам завидует, — сказала Ярка, когда я спросила ее, чем мы Рейсовой не угодили. Мы сидели на верхней койке и делили свежий огурец, тайком вынесенный с огорода в двойном дне хозяйственной сумки, которое мне Ярка помогла пришить. Сначала я очень боялась, но чешские надзиратели, которые за нами следили, обыскивали нас не очень тщательно, так что мне каждый день удавалось что-нибудь пронести. Я щедро делилась с Яркой и Лео, и, по мнению Ярки, в этом и заключалась главная причина, почему нас — а главное, ее — соседки не любили. Потому что Ярка умела о себе позаботиться.

— Если бы они были помоложе и кто-нибудь их хотел, сами бы давали направо и налево, — сказала она, но это было чересчур даже для меня. Давать? Так называется то, что я делаю с Лео? Я растерянно оглянулась, не слышит ли нас кто.

— Не делай такую мину. К тому же похоже, мы все равно отсюда скоро свалим.

Я испугалась.

— Думаешь, начнут опять отправлять на восток? — Тот еще повод для радости.

— Наоборот. — Она придвинулась ко мне поближе и понизила голос. — Сюда должны пригнать один эшелон. Говорят, там будут дети из Польши. Якуб говорил, что эти бараки, которые строят на окраине гетто, предназначены для них. Немцы хотят их обменять на золото или на каких-то пленных, не знаю точно. Главное, что они ищут для этих детей санитарок и воспитательниц. Только с одним условием: у них тут не должно быть родственников. А знаешь почему? Потому что они потом с детьми уедут в Швейцарию. Понимаешь? Не только от гетто подальше, но вообще от войны! Я сказала Якубу, чтобы он нас с тобой туда записал.

— Нет, — выпалила я. — Меня не надо, я не хочу.

— Ты с ума сошла? Такой шанс выбраться отсюда, а ты не хочешь? — Ярка смотрела на меня, как будто видела впервые.

Но я не могла уехать. Ведь это из-за меня мама оказалась где-то далеко на востоке, а Роза, если еще жива, прячется у чужих людей. Я пожертвовала ими из-за любовного помутнения, вызванного человеком, лицо которого я уже даже не могла толком вспомнить. Терезин был наказанием за мою глупость.

Не хотелось мне уезжать и из-за Лео. Хотя наши встречи бывали совсем короткими и на них мы большую часть времени занимались тем, что Ярка обозначила таким гнусным словом, я про себя звала это любовью, и мне это уже начинало нравиться. Иногда мы даже успевали поговорить. Он рассказывал о своей жизни до войны, о семье, о своем городе. Говорил, что после войны мы вместе переедем жить в Прагу, будем ходить в театры, кофейни, а по пятницам в кино. Хотя я понимала, что это всего лишь мечты, обещания Лео помогали мне выжить.

— Ты хочешь уехать от Якуба?

Ярка смотрела на меня с минуту, разглядывая так, будто мы не знакомы.

— Ты серьезно до сих пор ничего не поняла? Ты в тюрьме, и, если есть шанс отсюда выбраться, ты должна им воспользоваться. Не упустить случай.

В Яркином голосе появились упрямо-плаксивые нотки, и я уже не хотела ее слушать, я хотела, чтобы она всегда оставалась сильной Яркой, которая умеет найти выход из любой ситуации.

— Возможно, это только слухи, и никакого обмена не будет. Возможно, я отсюда не выберусь и буду до конца жизни утирать носы этим сопливцам, но что мне терять? — Она с вызовом посмотрела на меня, хотя я понимала, что она еле сдерживается, чтобы не заплакать. — Якуб бы сам отсюда свалил, если бы мог, все бы так сделали. — Она сжала мою руку. — Ты моя лучшая подруга. Я боюсь тебя потерять. Хочешь, останусь тут с тобой?

Я испугалась. Так я вмешаюсь в судьбу еще одного человека, я не могу брать на душу такой грех.

— Ты должна поехать. Лучше отправь мне из Швейцарии посылку. Адрес у тебя есть.

Ярка сунула в рот последний кусочек огурца.

— Я пошлю тебе новые ботинки. Твои старые совсем износились.

А потом добавила:

— Подумай еще об этом, ладно?

В ту ночь я не могла уснуть. Солома из полупустого вонючего матраса больно кололась, голодные паразиты кусались, а в голове роились отчаянные мысли. Я знала, что без Ярки мои дни в Терезине станут еще более одинокими, но все равно решила остаться.

В конце августа в Терезин действительно пригнали специальный эшелон из Польши. Пока эта бесконечная грустная процессия шла через гетто, нам запрещено было выходить на улицу и даже приближаться к окнам. И все равно вскоре весь Терезин знал, что в поезде не было ни одного взрослого, а только больше тысячи перепуганных, истощенных и оборванных школьников. Эсэсовцы прогнали их через дезинфекцию, а потом заселили в бараки на окраине гетто и объявили, что туда никому нельзя подходить. А кто попробует заговорить с детьми, будет расстрелян.