Се, в бронзе замер ты, провидец Косенков, в прозябшем свитерке на улице Попова — Рождественки росток, остудою секом, — На ход земной отсель глядеть всегда и снова. По левую – базар, по правую – собор, завязаны узлом в душе иль свет, иль темь их. Но русский лишь тому понятен разговор, кто в русском поле сам – и борозда, и лемех. Нет, весь не умер ты! Сказали: стань и славь, и ты взошёл на столп – всецелая награда — возне́сен на века, как орден, Станислав, близ Огненной дуги, на грудь у Бела града. Пусть бражники нальют тому, кто недобрал, пусть слабые, боясь, забудутся в постели. А столпнику – стоять. Предтечею добра. И вслушиваться в звук свиридовской метели. 21.10.2011 г. Виноград Ветку выставил пикой и врезался в глаз — мой открытый, красивый, здоровый — сверх очков. Ну а в чём виноват грешный аз? С табуретки коровой перепуганной прянул, ладонью закрыл бедный глаз. Раскатились грозди враз из ведра. Виноград – пятикрыл бросил лист на тропинку… Так стилос указующий ткнулся мне в око, и вот я «снимаю умняк», разумея: виноград, как старинная битва, живёт иль Егорий, пронзающий змея. Значит, левый – закрой? Стал-быть, правым глядеть. Видит хуже, но правый. Виноград-гладиатор поймал меня в сеть, честной палкой сразил – не отравой. Думай, думай, мудрило, смекай, просекай, в чём вина, коли плачет и плачет половина лица. Знать, зашёл ты за край и в вине твоя истина, значит. «…вот именно, между. Меж властных пространств…» …вот именно, между. Меж властных пространств, укрытых снегами сбежавшего лета. Тристан без Изольды – то ль в транспорт, то ль в транс; ладонь ему жжёт неподъёмная лепта. …почти непроглядны. Черны ли? Вполне. Но грезятся между разлук-расстояний умытые звёзды на тёплой волне и ноги, входящие без одеяний в летейское море. А третий катрен даётся труднее. Что делают двое, попавшие в непредусмотренный плен? Шуршат за Лаврушинским павшей листвою — часа полтора, чтоб расстаться опять на месяцы злые (без малых изъятий) и память хмельную прокручивать вспять взамен говорений, глядений, объятий, и в пятом катрене – опять – восемь сот меж них километров сплелись осьминогом. Кто стоик, тот стоек: вне ласк и красот живёт, находя утешенье в немногом. «Молчит этажерка, а с нею – тахта, — сказал Винни-Пух, – не дождёшься ответа…» Но вспомни, неспящий, а что тебе та, родная чужая, сказала про это? «Не в ней лишь, – сказала, – не только лишь в нём, отдельно, живёт это нечто, а между: царапает небо и общим огнём горит и трепещет, рождая надежду». Что ей ты ответишь? …Настала зима и стынет скрещение лучиков слабых — почти что не видных, дрожащих весьма — над сирой планетой. Задумчивый лабух глядит на старанья двоих, на тщету и пальцы замёрзшие трёт об одежду. А двое – хватаются за пустоту и дышат, и живы… Вот именно, между. Октябрь 2005 г. Из Песни Песней
Та, которая хлеба не ест совсем, та, которая сладостей со стола не берёт, та – поправляет чёлку семижды семь раз, и к бокалу её приникает рот. Красное – на губах, а снизу – огонь внутри. Она пьёт саперави терпкую ки́новарь и затем говорит ему: «Говори, говори, о мой лев желанный, о мой великий царь!» Он лежит на ковре, весь в белом и золотом. Он уже не вникает, что Леннон в углу поёт. «Сразу, сейчас, теперь… Но главное – на потом», — думает он, дыша. И тогда – встаёт. В эту ночь у же́зла будет три жизни, три. Будет семь жизней дарёных – для влажных врат. Он говорит: косуля, смотри мне в глаза, смотри. И тугим. языком. ей отворяет. рот. Чуткой улиткой ползёт по её зубам. Что ты дрожишь, родная? – Да, люб, люб, люб — тяжек и нежен, бережный, сладок! Дам — не отниму от тебя ненасытных губ. Ночи неспешней даже, медленней забытья, он проникает дальше, жаром томим-влеком, — ловчий, садовник, пахарь, жаждущий пития. И у неё находит влагу под языком. Там, на проспекте, возникнет авто, и вот крест окна плывёт над любовниками по стене. А он переворачивает её на живот и ведёт. ногтём. по вздрагивающей. спине. И когда он слышит: она кричит, то мычит и саммм, замыкая меж них зазор. И на правом его колене ранка кровоточит — где истончилась кожа, стёртая о ковёр. «Моя ягодка, – пишет она ему, – сладкий мой виноград…» «Моя ягодка, – пишет она ему, – сладкий мой виноград», — мужику седоватому лет сорока шести. Изо всех когда-либо к нему обращённых тирад эту – уж точно – тяжеле всего снести. Сорок тыщ километров длится меридиан, отсекая меж ними пятидесятую часть. Сердце сжимается, старче, но не ложись на диван, наглядись на экран монитора всласть, где мерцает со спутника сброшенная строка. Посмотри хорошенько: может, её и нет? …Отомри, не стой, как безмозглый братан сурка на бутане столбом. Это и есть Internet. Но виртуальны не были: набережная, река, аттракцион – обозрения синее колесо, солоноватые плечи, бережная рука и на подушке млечной откинутое лицо. Вновь перечтёшь, и тотчас вспомнится наугад — призрачной давности, видимый как сквозь сад, — непостижимо сладкий, сладостный виноград — в пальцах её на клавишах, двадцать секунд назад. Чем же дотянешься, «ягодка», до лядвей её, ланит? Стисни колени крепче, уйми этот жар планет. Чего тебе надобно, старче? Пространство тебя – хранит. Буквы займут вакансию. Это и есть Internet. 1 января 2006 г. |
