Таков был приговор. И такова проблема.

Выгнать из монастыря Святой Клары донью Исабель Баррето де Менданья де Кастро? Немыслимо!

А впрочем... что тут такого?

Донья Исабель не следовала наставлениям духовника, не повиновалась распоряжениям аббатисы, даже отказалась занять назначенную келью по соседству с сестрой — вот сколько нарушений устава!

Теперь она желала прислуживать за столом белым сёстрам, а ночевать в дортуаре доньядас — монастырских насельниц самого низкого ранга. Такой безумный поступок бесчестил её, оскорблял и аббатису, и чёрных сестёр, и белых. Всему монастырю это было бесчестьем.

— А что она ещё потом выдумает? Будет служить метискам и негритянкам? Переселится в квартал рабынь?

Вот об этом — о том, что такое может быть, — и размышляла донья Хустина перед рассветом.

Капитул был прав. Главное не в том, что скажет капитан дон Эрнандо де Кастро о телесной оболочке своей супруги. Святой Торибио, все святые Божьи — они-то что скажут? Что скажет Господь, сотворивший мужчин и женщин, чтобы служить Ему на том месте, куда Он их поставил в этом мире от рождения?

— Каждому из нас Он назначил на земле своё место... И донье Исабель Баррето де Менданья де Кастро — тоже...

Да, капитул был прав. Покаяние это мнимое: кающаяся не творит волю Господню. И кому, как не донье Хустине, выпала миссия остановить её падение, вернуть на путь истинный?

«Как убедить её в её слепоте? Как принудить отказаться от заблуждений? Как просветить?»

Донья Хустина оценила масштаб поступка: донья Исабель стремилась к абсолютной нищете. Её желание самоуничижения не ведало никаких пределов. Она готова была лишиться всего. Даже — да прежде всего! — человеческого достоинства, чести, за которую она, говорят, прежде всегда так держалась.

Донья Исабель падала ниже и ниже. Без предела.

«Как остановить её?»

Надежду аббатиса возлагала на родную сестру доньи Исабель — свою любимицу. Ей она поручила вразумить гордячку.

Донья Петронилья Баррето де Кастро была идеальной монахиней, образцовой воительницей Господней: никакого честолюбия, любовь к послушанию, страсть к служению. Её монашеское призвание родилось не вчера. Но когда она призналась в нём отцу, тот не послушал её. Двух других дочерей он поместил в монастырь Непорочного Зачатия, хоть они и твердили, что монастырская жизнь им вовсе не по душе, а Петронилью выдал замуж за старика, более богатого и благородного, чем она. Петронилья, как всегда, приняла свой жребий смиренно и кротко. Но оставшись тридцати трёх лет вдовой — владелицей нескольких энкомьенд, — она поспешила уплатить клариссинкам вступительный взнос в две тысячи песо и обрести убежище за стенами маленькой женской республики, которой теперь управляла её подруга детства — донья Хустина де Гевара... В этом мире, вдали от мужчин, она искала защиты.

Донья Петронилья действовала без колебаний: воспитание сына поручила своему деверю, а всех дочерей взяла с собой в монастырь. Старшие приняли постриг вместе с матерью. Младшая, любимица Марикита, предназначенная к замужеству, жила как послушница. Так что донья Петронилья с дочерьми жила одной семьёй, в уюте, в одной келье, под сенью всеми почитаемой настоятельницы.

И ни к одной из них не было ни малейших нареканий.

Хотя донья Петронилья не имела никаких способностей к начальствованию, аббатиса назначила её членом капитула: будучи уверена в почтении и преданности старой подруги, она рассчитывала на её поддержку против трёх остальных сестёр.

Те были в числе основательниц монастыря, как и она, и каждая считала, что аббатисой вместо неё полагалось стать именно ей. Донья Хустина контролировала их честолюбие тем, что держала около своего престола. Но соперницы могли нанести ей удар — и теперь, этой бессонной ночью, она вдруг взялась обдумывать, насколько он может быть страшен.

Утверждая, что родная сестра фаворитки предана не истинному, но лишь показному покаянию, настаивая на том, что она страдает непослушанием и опьянена своей свободой, три соперницы вызывали опасный призрак: призрак бесовщины.

Они ещё не говорили вслух, но подразумевали: аббатиса впустила в монастырь дьявола. Хуже того, она это знала и закрывала на это глаза.

Если такие обвинения дойдут до инквизитора...

Донья Хустина ни за что не хотела, чтобы в её стенах появился инквизитор!

Нетерпеливым движением, какого за ней не водилось, она отбросила одеяло, вскочила с постели и приказала рабыне, которая стерегла её сон и следила за здоровьем:

— Вызови ко мне донью Петронилью!

— Ты убедила её? Что она говорит?

Монахини сидели рядышком в зале капитула и вели беседу. Сугубо приватную. Дружба связывала их с детства. Вопреки всем правилам и уставам, между собой они так и остались на «ты».

— Ничего не говорит.

— Как ничего?

— Сестра так слаба, что не произносит уже ни слова.

— Дала обет молчания, я знаю.

Донья Петронилья, не отвечая, опустила глаза.

Если бы кто увидел эти две фигуры издали, в глубине огромного сводчатого зала, то не отличил бы их друг от друга. Донью Петронилью называли тенью доньи Хустины. Двойником. Одного роста, обе кругленькие, та же семенящая походка. Но кроме малого роста и немалой полноты, они вовсе не были похожи. Одна, донья Хустина, была брюнетка, другая — блондинка с теми золотистыми волосами, что отличали всех девушек рода Баррето. Теперь, когда ей перевалило уже за сорок, из-под покрывала выбивалась седина. Кроме того, рассеянный кроткий взор доньи Петронильи никогда не загорался стальным сполохом, как, бывало, взгляд аббатисы.

— Дала обет молчания, — сурово повторила донья Хустина, — хотя я сняла его с неё! Стало быть, упорствует?

Собеседница опять не ответила.

— Что она читает? — продолжала расспрашивать донья Хустина.

— Она не читает.

— Я думала, она помешана на книгах.

— Она их сожгла.

При других обстоятельствах такое аутодафе было бы добрым знаком. Донья Хустина всегда говорила: искушение земным знанием — одна из уловок лукавого, чтобы увести человеческие души от знания истинного.

Однако она уточнила:

— И молитвенник не читает?

Донья Петронилья с сожалением вздохнула.

— В церкви поёт?

— Молится.

Аббатиса не выдержала:

— Молча небось молится! А ведь музыка возвышает душу грешную... Она считает себя святее ангелов, поющих во славу Божию?

Донья Петронилья посмела дать объяснение:

— Она слишком любит музыку, как и книги.

Донья Хустина немного поразмыслила над этими словами, а потом заговорила обычным мирным тоном:

— Добейся от сестры, чтобы она оставила эти крайности, чтобы вернулась к обыкновенным трудам покаяния.

— Как можно требовать от Исабель обыкновенного покаяния?

— Ты знаешь тайны её сердца, ты любишь её — скажи мне... Чем она провинилась, что сама на себя наложила такое отречение от всего?

— Она не отреклась от всего.

— Не отреклась?

— Не знаю.

— Нет, знаешь. Я спрашиваю тебя: какие преступления совершила твоя сестра?

Голос настоятельницы требовал ответа.

— Не знаю.

— Лжёшь!

От резкости такого обвинения на ресницы доньи Петронильи навернулись слёзы. Никогда ещё аббатиса так с ней не обращалась.

— Не спрашивайте меня об этом, — пролепетала она.

— Я велю тебе отвечать. Что она сделала, что затворилась здесь?

— Ничего! Ничего не сделала! Здесь она сражается. Торгуется с Мадонной, ведёт переговоры со Спасителем...

Теперь уже донью Хустину как будто плетью огрели. Она ошеломлённо повторила:

— Торгуется с Мадонной?

И впрямь Сатана поселился в этих стенах!

— С Господом нашим Иисусом Христом она ведёт переговоры?

Собеседница, почуяв, что вступила на зыбкую почву, попыталась объяснить и сделала ещё один неловкий шаг:

— Хочет променять свою жизнь...

— С Господом не меняются!