Полковник с солдатами вернулись, как герои — похвалялись такой меткой стрельбой, что уложили тридцать человек, почти не потратив пороха. Одним выстрелом убивали двоих. Они ещё застрелили отца и сына, мальчика лет десяти: Лоренсо видел, как мальчишка цеплялся за отца, а потом пошёл ко дну вместе с ним.

И эти болваны поднялись на корабль, не найдя ни воды, ни стоянки. Больше ничего не скажу, чтобы не наговорить лишнего!»

Четверг, 27 июля 1595 года. Запись Исабель Баррето

«Неблагосклонны к нам Маркизские острова, будь они островами маркиза Медины или Менданьи! Неудача за неудачей... Целую неделю.

Да, вот уже почти неделя, как мы в первый раз увидали землю.

И почти неделя, как мы не можем на неё сойти!

Вечно одно и то же.

Хотим войти в бухту — ветер оказывается противный. Пытаемся плыть, укрывшись от ветра, — поднимается волна. Находим удобное место — ветер позволит нам туда зайти, но не позволит выйти. Так говорит Кирос. И кораллы здесь опасны. Тоже говорит Кирос. Могут порезать канаты. А дно здесь не держит якорь: камни перекатываются и не дают зацепиться.

Днём мы идём вдоль берега. На ночь уходим в открытое море. Наутро опять возвращаемся для плаванья вдоль берегов.

Колонисты вечно переходят от восторга к разочарованию, нервничают; в дальнем плаванье никто не жаловался, теперь же всё не по ним: ожидание, качка, ветер...

Бедная донья Эльвира так плохо себя чувствует, что и шага сделать не может. Держать перо — тем более. Все уже на пределе. Даже моя Инес с рабыней Панчей ворчат, а уж они видали беды похуже! Про меня же Альваро говорит, что здоровье у меня железное. Я “неистощима”, уверяет он. Принимаю такой эпитет за комплимент.

Итак, продолжаю писать. Сама. Письмо не даёт топтаться мыслями на месте и занимает ум. Но силы я теряю от неудачи Кироса не меньше, чем остальные!

Собственно, писать без Эльвиры в чём-то даже лучше: не надо подмешивать воду в вино. Без свидетеля я могу свободно сказать всё, что думаю. А я думаю, что Бог наказывает нас за дела полковника Мерино-Манрике.

Туземцы отчасти отплатили ему за них. В среду, когда полковник у берега стрелял индейцев, как кроликов, четверо местных поднялись к нам на борт. Мы тогда стояли на рейде, далеко от берега. С их появлением меня сослали в каюту без дозволения выходить, так что я их не видела и даже не слышала. Но я отправила на палубу служанку Инес, а у неё глаза на месте. Она передала мне, что они были молодые, сильные — здоровые молодцы, совсем голые, татуированы синей краской, как все остальные.

Мои братья, охранявшие корабль в отсутствие полковника, ходили за индейцами по пятам, пока не явится дон Альваро и не скажет, как с ними быть, чтобы они не стали опять воровать у нас инструменты и подъедать провизию. Но не успели туземцы провести на палубе и пяти минут, как один из них заметил жуткую собачку Мерино-Манрике, одним прыжком подхватил её и прыгнул в воду. Остальные за ним. С собачкой под мышкой они поплыли к берегу. Должно быть, это была шутка, потому что они хохотали, как безумные, и всё время поворачивались к нам, потрясая своей добычей. Озоровали, сказал бы Кирос. Если это и озорство, то беззлобное: не думаю, что они связали между собой собачку, её хозяина и то побоище, которое в это самое время Мерино-Манрике чинил среди их людей. Не думаю также, что они собирались съесть украденную собачку.

Туземцы собак видели: люди с фрегата докладывали нам, что на острове они есть. Причём, кажется, ещё и пожирнее.

Но как же меня порадовала мысль, что они могут зажарить любимицу полковника!

Когда этот хам, раскрасневшись от возбуждения, вернулся на борт, похваляясь количеством убитых и меткостью Ампуэро, я, не удержавшись, заметила ему, что его крыса, возможно, уже крутится на вертеле. Новость отрезвила Мерино-Манрике, но ослабила ярость. Его горе от утраты безутешно.

В тот же вечер, когда мы проходили мимо Санта-Кристины — последнего из четырёх островов, — большая волна швырнула нас к скалам. Все мы думали, что разобьёмся. Должна признать: в последней крайности Кирос выручил нас умелым манёвром.

Здесь я повторю то, что всегда утверждал дон Альваро: в лице Кироса мы обрели такого моряка, что лучше быть не может. Зато галиот, подошедший к нам слишком близко, зацепился реей за наш бушприт. Так она там и торчит.

Я думаю, нам надо оставить эти берега и рискнуть продолжить плавание без остановки. Знаю, что несколько дней назад я писала обратное. Но только дураки не меняют мнений. Кирос упрямится. Он кричит, что нельзя выходить дальше в море, пока мы не запаслись провизией и водой. У туземцев, кажется, водятся куры и свиньи. И есть фрукты. Ещё Кирос говорит, что нам надо починить наш бушприт и вернуть рею на галиот. Говорит, говорит... А стоянки всё не находит!

Пока Кирос так блестяще не спас нас от кораблекрушения, я уже, признаюсь, стала сомневаться, Такой ли он хороший мореход, как сам утверждает. Да и другие задавали себе этот вопрос.

Например, полковник начал разговоры, что “паршивый португальчик” ничего не понимает. А ещё я знаю, что “паршивый португальчик” жалуется на грубость полковника. И на то, что высшее командование снисходительно к его грубости. Инес слышала много тревожных пересудов на этот счёт. Я же сама не знаю: и слышать это хочется, и хочется не знать, что эти люди болтают друг про друга. Или про нас...»

Пятница, 28 июля 1595 года. Маркизские острова. Письмо Исабель Баррето

«Пишу тебе, querida mia[18] Петронилья. Я так часто о тебе думаю.

О тебе Петронилья: мне так недостаёт твоей мудрости и богобоязненности. Интересно, что бы ты сказала про сплетни кое-каких моих товарищей?

Пишу тебе, потому что заметки, которые я вела по внушению дона Альваро в помощь его отчёту, никуда не пригодятся. Включать их в официальный рапорт он и не собирался. Он его сам диктует королевскому нотариусу — нашему присяжному писцу.

Вообще здесь каждый ведёт свой журнал. Кирос — свой. Все четыре штурмана и три капитана — свои. Альваро ведёт целых два: официальный вместе с нотариусом, а для себя какие-то записи и расчёты чёркает сам.

А мой журнал супруг, выслушав рассказ о последних днях, велел уничтожить. Поэтому я продолжаю писать для тебя в надежде рано или поздно передать это письмо лично. А не то сделаю, как Христофор Колумб — властитель дум Альваро, образец, дорогой сердцу Кироса... Как Колумб, запечатаю свои бумаги в бочку, да и швырну в море. Шучу. Как не шутить! Мы только что прожили один из прекраснейших дней в жизни. Мы причастились Святых Даров, и в наши сердца снизошёл мир.

Вчера, в четверг 27 июля, мы уже было решились с великой скорбью на душе оставить Маркизские острова и продолжить путь к Соломоновым, но оказалось, что Мерино-Манрике всё-таки нашёл на Санта-Кристине бухту, в которую Кирос согласился войти. Сегодня утром мы так и сделали.

Вообрази огромные тёмно-зелёные пики, почти отвесные, поросшие лесом, амфитеатром обрамляющие кругозор. У подножья гор вообрази пальмовые заросли, за которыми виднеются кровли из веток. Деревня, должно быть. И ещё ручей, текущий с гор через всю долину до моря, разделяя амфитеатр на две равные части.

Теперь вообрази справа, прямо над узкой полоской песка, холмик, весь покрытый цветами и травами. Там-то падре Серпа и решил служить мессу.

Оставив на борту канониров, мы погрузились в шлюпки. Я чувствовала, как пульсирует кровь в моих жилах в такт взмахам вёсел.

Кто передаст, как бедные наши тела после многих месяцев в море неуверенно, жалко раскачивались на земле? Как робки и тяжелы были наши шаги, оставлявшие глубокие следы на чёрном берегу, никогда не видавшем христиан? Как страшно нам было оставлять без присмотра шлюпки? С каким ужасом мы отходили от берега в сторону холмика, куда нас вели священники? Не говорю уже, какое было потрясение, когда перед нами во всю ширину прибрежья вдруг возникли туземцы. Они были похожи на тех, с Магдалены, но обнажены не полностью, кроме детей. Женщины были одеты ниже пояса и тоже в синих татуировках. Дикари, как и мы, шли рядами, мужчины впереди.