Тогда-то Петронилья и увидела эту сцену: погрузку скота, который также должен был заселить острова. Никогда ещё при ней не случалось ничего подобного!
Прямо напротив к единственному пирсу, уходившему далеко в море, привязали фрегат и галиот — меньшие суда. Галеоны стояли в открытом море на якоре, эти же корабли могли подходить почти к самой отмели. С пирса на них были перекинуты две параллельных широких доски — сходни, по которым переводили лошадей.
Первой вошла на борт великолепная гнедая кобыла Исабель, которую конюх вёл под уздцы. Встревоженная громом барабанов, стучавших в такт её шагу, шумом волн, накатывавших на мол, лошадь сопротивлялась, била копытом, вставала на дыбы. Её топот на сходне мешался со звуком прибоя на камнях.
Вороной чистокровный жеребец аделантадо, которого другой конюх вёл по другой сходне, тоже яростно фыркал и приплясывал. Во избежание случек и родов в пути, а главное — чтобы самцы не дрались за любовь самок, их перевозили раздельно.
И так, подвешенные между небом и водой, между судном и землёй, лошади шли параллельно друг другу: то вперёд, то назад, всё же медленно продвигаясь, непрерывно сражаясь с поводырями. Жеребец — на фрегат, кобыла — на галиот.
Их ноздри, их гривы трепетали в одинаковой тревоге и непокорности. Копыта стучали по доскам одинаковым нетерпеливым стуком.
На корабли они взошли одновременно. Без разбега, с одного прыжка перескочили поручни, с грохотом копыт приземлились на палубы, немного поскользнулись на свежевымытых досках — и с громогласным ржанием исчезли в трюме.
За ними шла ещё дюжина коней: шесть кобыл и шесть жеребцов, тоже с завода Пасос Финос, владельцем которого был Нуньо Родригес Баррето.
Затем явились семь быков и семь коров, как и лошади, разведённые по разным кораблям. Семь хряков и семь свиней. Семь баранов и семь ярок. Семь петухов и бесчисленное множество кур, квохтавших в семи клетках.
Когда погрузили всех животных, пошли люди. Здесь мужчин от женщин не отделяли. Шла толпа нищих, бродяг, проституток, арестантов — «подонков общества», от которых хотело избавиться Перу. Некоторые казались такими хилыми, что с трудом тащили свой узелок.
Поселенцы, не такие бедные, как эта орда — те, у кого было кое-какое имущество, проданное, чтобы обосноваться на Соломоновых островах, — на сходнях не толпились. Они целыми семьями садились на шлюпки, а те единым строем должны были перевезти их на видневшиеся вдали галеоны.
Главный навигатор Кирос, адмирал де Вега и их матросы уже находились там на борту и смотрели, как приближается нескончаемая флотилия.
Море было серое, небо сумрачное, свинцовое. Ни ветерка. Конечно, в любую минуту погода могла перемениться, задуть свежий ветер. Но сейчас, знали капитаны, отплывать нельзя. Тучи словно повисли всем весом на голых мачтах.
Был канун Пасхи — в тех краях Нового Света это зима... Уже подступала ночь. Первая ночь ожидания на борту.
Люди всё подходили и подходили. Всего на палубах толпилось четыреста тридцать человек. Четыреста тридцать — из них пятнадцать девиц, десятка два супружеских пар, четыре десятка ребятишек, с полсотни всюду мельтешивших рабов и слуг: индейцев, метисов, негров, мулатов.
За шлюпками с колонистами пришли и другие лодки. На большой барке, потрясая аркебузами, стояли солдаты в доспехах. За ними — ялик с четырьмя священниками; они тоже стояли, опираясь, как паломники на посох, на огромные золотые кресты. С ними отправилась Божья Матерь Мореплавателей, при каждом взмахе вёсел мелькавшая над их головами.
Двух священников высадили у адмирала де Веги на «альмиранте» — ворованном галеоне, переименованном в «Санта-Исабель» в честь корабля, продырявленного Мерино-Манрике. «Санта-Исабель II»... Надеялись, что покровительница первой экспедиции сохранит и это судно.
Два других священника, оба с длинными седыми бородами, как библейские патриархи, отправились дальше на «Сан-Херонимо» — флагманский галеон, «капитану» — главный из четырёх кораблей; там они должны были находиться по рангу. Одним был личный духовник аделантадо, отец Серпа, восьмидесятилетний старец. Другой — отец Эспиноса, викарий и один из главных вкладчиков экспедиции. Ему исполнилось всего шестьдесят.
Наконец, подошла самая большая из лодок: украшенная флагами галера, на которой стоял генерал-капитан со своими шурьями и всеми офицерами, в каске, сапогах и доспехах. Аделантадо Менданья приступал к командованию на «Сан-Херонимо». Рядом с ним на носу стоял красавец Лоренсо и держал, воздевая к небу, самый драгоценный из всех предметов, самый весомый из символов: королевское знамя. Такой чести завидовали все.
Гигантская тень «Сан-Херонимо» легла на воду. Казалось, его масса раздавит кишевшие кругом челноки. Он был величествен, как замок, вставший из недр морских. Триста тонн, двадцать пять метров в длину, восемь метров в ширину, три мачты, бушприт и сотни рей, полосовавших снасти.
Проходя вдоль борта, дон Альваро проверял набор корпуса. Всё казалось на месте. Источенные червём доски заменили, просмолили, законопатили. Медные части надраили. Вышки на мачтах перестроили. Да — всё вроде в порядке. Главнокомандующий флотом Южного моря, тот, кого уже называли «эль гобернадор» — губернатор Золотых островов, мог быть доволен.
Но кое-кого не хватало. Самого дорогого сердцу человека. Исабель.
Как только загрузили животных, Исабель куда-то пропала.
Петронилья с трибуны видела, как она скрылась, заметила, как её золотое платье промелькнуло между повозками на дороге в Лиму, поспешно миновало вереницу карет и заторопилось на восток, в сторону материка.
Петронилья так и застыла. Она поняла: Исабель ищет коня, хочет вернуться в Лиму...
Мысль, что сестра как будто не осталась рядом с аделантадо, не примет участия в путешествии, что она в последний момент просто сбежала, ошеломила Петронилью. Она не знала того, что уже было известно морякам: безветрие в этот вечер не позволит поднять якоря.
Что намеревалась сделать Исабель? Петронилья не понимала.
Только долго глядела вслед исчезающей в пыли золотой точке...
* * *
— Вас не было в соборе, отец. Не было в гавани. Вы не попрощались со мной. А без вас, отец... без вашего благословения...
Голос Исабель от волнения прервался.
Она стояла на коленях в ногах постели, припав лицом к руке капитана Нуньо Родригеса Баррето — маленькой, короткой, исхудалой руке, свешенной с постели.
Потом она взяла руку в свои ладони и крепко стиснула.
Накануне он отказался прощаться с ней. Не пожелал, чтобы она явилась поклониться ему и обняться с ним на асьенде, но пообещал, что будет на церемонии отплытия.
Нездоровье не позволило ему выйти из спальни.
Отец!
Никогда ещё она не видала его таким худым, таким жёлтым, таким уязвимым. Какая-то странная болезнь пожирала его желудок. Глаза закрылись бельмами. Все признаки были налицо...
Выражение лица слепота тоже изменила. Ничего не осталось от сурового, напряжённого взгляда. Только понимал ли он это?
Исабель давно уже изгнала из памяти то зрелище: её любимый человек, её властелин и герой увечит индейцев в Кантаросе. Теперь она воспринимала эту мерзость как что-то отдельное от реальности, как какой-то кошмар, живущий только в ней самой.
Прошло десять лет, она была счастлива замужем и потому смогла простить отца.
Нуньо же удалось одолеть свою ревность. Он опять признавал те резоны, по которым требовал, чтобы Исабель вышла за аделантадо.
Не было сомнений: связь, соединявшая отца и мужа Исабель, та, что завязалась некогда под знаком соперничества у загона для быков, во время подготовки к путешествию перешла совсем в новое качество. Капитан Баррето поставил свою необычайную энергию, тот энтузиазм, который унаследовала Исабель, на службу семейным планам... и собственной мечте.
Экспедиция вновь обратила дочь и отца друг к другу.
Они делили все труды. Обсуждали выбор провизии, инструментов, животных, людей; говорили, что нужно избавиться от Мерино-Манрике, и ещё о многом другом. Были согласны между собой и в главном, и в малейших подробностях. Им удавалось иногда даже вместе оспорить некоторые решения дона Альваро.
