— А о чем ты мечтаешь?

— А я не мечтаю, — деловито заявила она, обняв Назара за шею. — У меня есть цель. Я буду моделью. Я же красивая?

— Ты потрясающая, — охрипшим голосом согласился он. — Это типа в рекламе сниматься будешь?

— Ага. Ну я давно снимаюсь. Вообще, это была сначала мамина идея, — теперь уже Милана принялась рассказывать, хотя это было и вполовину не так увлекательно, как у Назара. — Я маленькая еще была, но мне сразу понравилось. Она меня по конкурсам разным возила, я даже побеждала несколько раз. Папа потом друзьям хвастался.

— Гордился?

— Тогда, наверное, да, — она хмыкнула. — А теперь, кажется, не будет доволен, пока не сделает из меня министра юстиции. В университет он мои доки сам отволок. Я вообще-то на актерское мастерство собиралась. Так он все связи подключил, чтобы в институте со мной даже не разговаривали.

— Не хочешь министром? — улыбнулся в ответ Назар и поставил ее на землю, заглянув в глаза.

— Не-а, — решительно мотнула она головой и вручила ему камеру. — Твоя очередь.

— Моя очередь что?

— Меня фотографировать.

— Ну тогда… — Назар забрал фотоаппарат из ее рук и улыбнулся, как змий-искуситель, — тогда представь себе, что я настоящий фотограф, и побудь настоящей моделью, м-м?

— Да легко! — в тон ему ответила Милана и принялась позировать с полным знанием дела. Он же первое время пытался соответствовать своим представлениям, дурашливо командуя, куда ей встать и как ей повернуться, а потом его паузы между командами становились все дольше, словно бы он засматривался в объектив на нее и не мог оторваться. Потому что в камере она была… прекрасна. И заводила до дрожи в пальцах, до сухости в горле, до дергающегося в шортах члена. И подходил все ближе, все крупнее ловил ее улыбку, до тех пор, пока не поймал только губы, подбородок, шею, плечо и часть груди, выступавшей в вырезе, когда она повернула лицо к нему вполоборота. А потом его загорелые пальцы легли на голую кожу возле линии декольте, у самой кромки топа. Он последний раз щелкнул затвором.

И, оторвавшись от камеры, поднял на нее абсолютно пьяный, дурной взгляд.

— Ну ты напросилась, Миланка, — таким же пьяным и дурным голосом сказал он.

— Я старалась, — шепнула она в ответ.

— Пиздец как хочу тебя.

— Первобытный ты человек! — взвизгнула Милана и, отпрыгнув от него, припустила к машине.

Ноги у нее, конечно, были длинные, как у гривистой волчицы, но местности лесной она не знала, да и Назар бегал быстро, а когда настиг ее в несколько скачков, то мир закружил-закружил-закружил ее, меняя местами землю и небо. И теперь над головой — зелень травы, которой едва не достают волосы, а ноги, болтаясь в воздухе — ближе к облакам, синеве и солнцу. Правда она сама при этом — за пояс перекинута через мужское плечо, а ее поясницу крепко фиксирует его ладонь.

— И куда это мы собрались? Я тебе еще наших литовских и польских предков легенду не рассказал. Про Перкунаса и Юрате! — заявил Назар, прикусив ее оголившийся от брыканий бок.

Не оставаясь в долгу, она затарабанила кулачками по его животу и выкрикнула:

— Не хочу твоих предков!

— Это наши общие славянские предки! Перкунас — это практически Перун! В кого ты у меня темная такая?

— В мадьярскую бабку!

— Ничего, из них людей сделали и из тебя получится! — расхохотался он, встряхнул ее как обезьянку или котика, потому как сил ее против его было явно не больше, и добавил: — Не дерись!

— Буду! — замолотила она еще сильнее.

— Я же отыграюсь.

— Ты обижаешь слабых? — выдохнула она и перестала брыкаться, замерев на его плече.

— Нифига ты не слабая. И я в жизни тебя не обижу, понятно?

— Поставь меня, пожалуйста, на землю, — негромко попросила Милана.

И ее просьбу он выполнил тут же и беспрекословно. И замер лицом к лицу с ней, слыша ее дыхание на своей коже.

— Ты делаешь меня слабой, — произнесла она, обняла Назара за талию и ткнулась горячими губами в его шею. По его спине прошла крупная дрожь от ее прикосновения. И он знал, что от его прикосновений точно так же дрожит и она. И сердца их колотились тоже одинаково.

— Это не слабость, — прошептал Назар. — Слабость — это что-то другое.

— Что бы это ни было — мне это нравится.

— Если мы сейчас не поедем дальше, то я тебя тут на траве разложу, до ночи никуда не доберемся.

Но к ночи они были так далеко от Рудослава, что и не угонишься, даже если бы кто-то за ними гнался. Из пологих, раскидистых, растянутых будто бы в параллелях горных гряд они устремлялись дальше и выше, так, что иногда начинало закладывать уши, а дорога в небо все не заканчивалась, словно бы Назар ехал туда, куда она ведет, мало задумываясь над тем, где они окажутся в итоге.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍У него был проложен какой-то маршрут на навигаторе и, вроде как, он даже говорил о чем-то конкретном, что хотел посмотреть, но сейчас уже и не помнил. Они сидели рядом, бесконечно говорили до севших голосовых связок и не могли остановиться, как и не заканчивался их бесконечный путь.

Обед — в придорожном кафе, а потом будут сами готовить или искать что-то поблизости.

Из магнитолы — тишина, потому что музыка в какой-то момент перестала быть им необходимой. Им нравилось изучать оттенки голосов друг друга.

На заднем сидении — фотоаппарат, который они хватали по очереди, когда останавливались, чтобы что-то сфотографировать на их пути. Или сфотографировать Милану, потому что ему понравилось снимать ее.

Телефоны — отключены, чтобы не садить, все равно связь здесь ловила плохо. И даже если кто-то звонил, узнают они об этом нескоро.

Они много и часто целовались, съезжая на обочины. Желание никуда не исчезало, становилось все сильнее, и чувствуя это, они снова пускались в путь, не зная, где и как застанет их будущее. И каким оно будет.

В этот день они существовали друг для друга.

Они открывали друг друга. Они открывались друг другу. И от этого становились немного иными, не такими, какими были вчера.

Предвечернее время, когда еще очень светло, но солнце неумолимо катится к склону, настигло их где-то далеко от населенных пунктов, посреди одного из бессчетных перевалов, и в поисках места для ночлега, недолго думая, Назар свернул на безымянную грунтовку, уводившую их в густые, темные ели. По той грунтовке, напоминавшей скорее тропу лесников или таких же, как сами, путешественников, они взобрались на вершину, обнаружив там огромную, бескрайнюю полонину, заросшую густыми изумрудными травами и цветами, с разбросанными то тут, то там острыми, похожими на зубцы, валунами.

И казалось, что вот теперь — они в верхней точке этого мира, пусть есть горы и выше, и величественнее этих.

Назар готовил им ужин, хозяйничая в трейлере и не подпуская Милану к плите, куда она, впрочем, и не стремилась. Милана суетилась снаружи, разложив на траве плед и раскладывая по нему нарезанные хлеб и овощи.

А потом с двумя чашками крепкого чаю они сидели близко-близко и касались плечами друг друга. Им было тепло и сладко. И вид полонины и горных склонов, по которым скользило золото, будто вода, стекая вниз, заставлял чуть жмуриться и говорить тише обычного, как если бы они боялись нарушить волшебство, которое лежало под их ногами.

Когда допили чай — так и вовсе замолчали, став частью тишины. Милана отставила чашку, устроив голову у него на плече, чувствуя умиротворение, которого никогда не знала раньше, но не вникая, что может быть тому причиной — летний вечер вдали от всего или молодой мужчина, который так близко, что она чувствовала его не только кожей, где они касались друг друга, но и сердцем, с замиранием стучавшим за ребрами, томлением в животе и мелкими иголочками в кончиках пальцев.

Ими она принялась обводить остроконечные треугольники, бывшие, вероятно, лучами, на татуировке Назара.

— Почему солнце? — спросила она, продолжая свои исследования.