В отличие от большинства встречавшихся Гите индийских мужчин, у Даршана были какие-то проблемы с растительностью на лице: борода у него казалась довольно густой, но над верхней губой волоски росли тоненькие и редкие.

– Нет, все нормально, – солгала Гита. – Я любовалась вашей статуэткой. Пора уже возвращаться к столу.

– А я любовался тобой.

– Что?..

– Должно быть, тебе очень одиноко, Гитабен. Особенно… – он подступил так близко, что Гита почувствовала запах лука от его дыхания, – по ночам.

– О, нет, все в порядке, – пробормотала она, пятясь, пока не уперлась тыльной стороной колен в полку для пуджи. – Некоторым в одиночестве лучше спится.

– Ну, я не о сне говорю.

– Ага, я так и подумала… – Гита попыталась его обойти, но он вдруг обхватил ее за талию. – Эй, ты что?! Ты женат, Даршан! Опомнись!

– Женат, и что же, мне теперь нельзя, как простому человеку, любоваться физической красотой?

– Э-э… Там тебя небось уже разыскивают.

– Сомневаюсь, – покачал он головой. – Я сказал им, что мне надо в туалет очень надолго после такого количества съеденного карри. И они почему-то все ужасно обрадовались. Наверно, хотят устроить без меня китти-парти[108]. И нам с тобой это на руку, да? – Он склонился к Гите – провел носом вдоль ее шеи, вдыхая запах.

Гита попыталась его оттолкнуть, но он крепко прижал ее к себе, так, что руки ее оказались зажаты между их телами. Она уперлась спиной в стену.

– Сама понимаешь ведь, ты гораздо привлекательнее моей жены. – Даршан поднял голову. – Собственно, подавляющее большинство женщин привлекательнее ее.

– А кто в этом виноват?

– Но она же ко всему прочему еще и чокнутая. В этом тоже я виноват?

– Наверняка! – Гита извернулась, стараясь высвободить руку, чтобы расцарапать его некрасивое лицо.

Он рассмеялся.

– Отпусти меня!

– Тихо, тихо. Будь хорошей девочкой.

– Какая я тебе девочка?! – Гита заизвивалась в его объятиях, но Даршан не собирался ее отпускать.

– Что верно, то верно. Для женщины твоих лет это комплимент. Часто ли тебя приглашают на свидания, а, Гита? Я знаю, у вдов тоже есть потребности.

Гите наконец удалось выпростать руку и оттолкнуть от себя его рот:

– Моя единственная потребность – чтобы ты отпустил меня прямо сейчас! Понял? Клянусь Рамой, я закричу!

– Это поставит тебя в неловкое положение, Гита, ведь мне придется сказать Прити, что ты так изголодалась по сексу, что напросилась на приглашение в этот дом, проникла в нашу спальню и набросилась на меня. Вы с Прити даже не подруги. У тебя вообще нет друзей! – Даршан прижался к ней бедрами сильным рывком, и грубая ткань его штанов зашуршала, соприкоснувшись с шелковым сари. На таком близком расстоянии Гита рассмотрела угри у него на носу и задохнулась одновременно от гнева и отвращения. – Но я готов стать твоим добрым другом, – добавил Даршан.

В супружеской жизни Гиты, конечно, бывали случаи, когда она не хотела секса, а Рамеш хотел. И он своего, как правило, добивался – не грубой силой, а неодобрением, иногда безмолвным, иногда многословным, в ответ на ее отказ выполнять супружеский долг. Но это была часть семейной жизни, всем известен закон: в браке изнасилование не считается изнасилованием.

Однако никогда прежде Гита не подвергалась тому, что сейчас делал Даршан. Ей казалось, что у него не две, а целых шесть рук, как у какого-нибудь божества на скабрезной картинке, и они повсюду – шарят по всему ее телу в поисках незащищенной тканью плоти. Поначалу его домогательства были слишком неуклюжими, Гита даже не сразу поняла, что это нападение, а теперь тупо пыталась осмыслить этот факт. На нее напал мужчина. Его пальцы уже копошились в районе ее пупка, развязывая узел, которым был закреплен один конец сари, и царапая ей кожу криво подстриженными ногтями.

А потом Гита услышала, как взвизгнула молния у него на ширинке, и ее гнев превратился в страх. Вот, значит, как чувствовала себя Королева бандитов. Нет, не Королева бандитов, не богиня, не легенда. Так чувствовала себя Пхулан каждый раз, когда очередной насильник наваливался на нее.

Гита разинула рот, чтобы заорать, но пальцы Даршана сдавили ее шею, и она начала задыхаться. Ударила его кулаками в живот, но он только крякнул.

– Я же сказал: ты хочешь быть хорошей девочкой. Ты не хочешь меня бить.

Его лицо оставалось невозмутимым, пока он продолжал усиливать давление на горло Гиты. Поначалу это было просто неприятно, потом стало больно. Гита задергалась, пытаясь ослабить его хватку, но он крепко держал ее за шею двумя руками. И по тому, что его лицо даже не исказилось, по тому, что на нем не отразилось злости на Гиту за причиняемые ее сопротивлением неудобства, по тому, как ухватисто легли ей на горло явно тренированные руки, по тому, что он знал: проще пережать шею, чем закрыть ей рот, чтобы она не кричала, – Гита поняла, что он делает это не впервые. И сделает это еще не раз. Ведь падшие женщины вроде нее, смешанные с грязью, сами напрашиваются. Как напрашивались те девушки-далиты, которые, проснувшись на рассвете, бежали в поле справить нужду, бросали взгляд направо-налево, развязывали сари, заголялись, присаживались на корточки, делались уязвимыми…

«Он меня убьет», – подумала Гита, чувствуя, как темнеет у нее перед глазами, словно медленно гаснет черно-кровавый свет. Она только что по глупости спасла жизнь этому человеку, и вот ей награда.

Перед тем как Рамеш сломал Гите пальцы, они вдвоем провели спокойный вечер. Рамеш выпил много тхарры, но недостаточно для того, чтобы из весельчака превратиться в мерзкого хама. Она даже занесла этот вечер в память с пометкой «хороший». Ужин, по словам Рамеша, стал «заметным прогрессом», учитывая «скромные навыки» Гиты. Потом он подпевал звучавшей по радио песне, хлопая в ладоши и пританцовывая, пока она мыла посуду. Гита смеялась, вытирая руки, и смех ее был вызван отчасти искренним наслаждением музыкой, отчасти желанием показать Рамешу, что ей нравится то, что он делает. Потому что она любила такие моменты – и всегда старалась их продлить, – когда он дурачился перед ней, будто развеселить ее было важно, будто он хотел, чтобы она почувствовала себя счастливой. Разве это не любовь? Когда мужчина специально валяет дурака, чтобы ты засмеялась, – разве не любовь?

Слова на хинди давались ему с трудом, звучали коряво, но что с того? Одно слово он и вовсе переврал. Гита потом часто пыталась вспомнить, что это было за слово и в чем заключалась ошибка, как будто контекст событий того вечера имел значение.

Она поправила его, рассмеявшись еще громче.

– Хочешь показать, что ты умнее меня? – вызверился вдруг Рамеш.

– Что?.. Нет, я…

– Я в курсе, что ты закончила двенадцать классов. И что? Тебе школьная программа все равно не пригодилась. Ты не работаешь, вообще ничего не делаешь. Даже детей мне родить не можешь!

Она думала, что им удалось достичь взаимопонимания по этому вопросу. Что они пришли к молчаливому соглашению: раз уж детей у них не случилось, а о том, чтобы выяснять, бесплоден из них кто-то один или оба, не может быть и речи, значит, это их сознательный негласный выбор, исключающий взаимные обвинения. Рамеш, даже если бывал сильно пьян и кричал ей, что она набрала вес или плохо о нем заботится, никогда не касался этой темы, и Гита о детях тоже не заговаривала. Но в тот вечер он ее спровоцировал на резкий выпад:

– А с чего ты взял, что хараби не в тебе?

И тогда ее безымянный палец и мизинец хрустнули и сломались.

Параллельно с этим произошло еще много чего. Наверное, был момент, когда она осознала, что сейчас произнесла (хараби – «недостаток», «дефект»), был момент, когда он схватил ее за руку, момент, когда ее нервы передали в мозг болевой сигнал, момент, когда она поняла, что больше не будет чувствовать себя с ним в безопасности, момент, когда ее рука дернулась в одну сторону, а его – в другую. Но ничто из этого не сохранилось в решете памяти. Гита запомнила только холод. Сначала холодной стала рука, а потом этот холод заполнил все ее тело.