Сколько же яда тогда излилось из уст той девушки, к которой Гита на протяжении девятнадцати лет своей жизни относилась, как к родной сестре. Они были неразлучны, делились едой, шмотками, секретами, списывали друг у друга и, прикрывая друг друга, врали хором одними словами об одном и том же. Отец Гиты однажды сухо прокомментировал: «Накал ко бхи акал ки зарурат хай» – «Даже на то, чтобы списать, нужны хоть какие-то мозги». Салони предпочитала проводить время в маленьком доме замученных жизнью родителей Гиты, а не у себя, в таком же маленьком доме таких же замученных жизнью своих отца и матери. Но это отнюдь не возвышало Гиту в их отношениях. Номером первым, альфой, всегда оставалась Салони. Прекрасная Салони (чье милое личико было всего лишь маской, скрывавшей истинную ее натуру, вечный злокозненный оскал) знала толк в детских интригах и намного превосходила в этом Гиту. Лишь от каприза Салони зависело, какую девочку они будут всем классом доводить до слез на этой неделе, какого мальчишку признают красавчиком, какой киношный герой теперь в тренде, а какая песня – полный отстой. И Гита охотно ее капризам потакала, довольная своей надежной, безопасной, непритязательной ролью беты, номера второго. Так было до тех пор, пока семья Гиты не объявила о ее помолвке с Рамешем. А потом Салони, стремительная и неудержимая, как пуля, изменила правила и взяла в перекрестье прицела своих насмешек ошеломленное лицо давней подруги.

Гита обошла сидевшую посреди улицы корову, которая что-то жевала, в неровном ритме двигая челюстью. Хвост у нее тоже подергивался, но полчища мух этим было не запугать – они облепили тощий коровий хребет, ни на что не обращая внимания. К тому времени, когда Гита добралась до магазинов, было уже поздно – входные двери повсюду спрятались под ставнями из гофрированного железа, размалеванными в разные цвета, и на ставнях красовались висячие замки. «Да чтоб тебя, Фарах», – подумала Гита и повернула обратно.

Но долетевшие откуда-то голоса заставили ее остановиться. Гита даже зажмурилась, чтобы лучше слышать. Двое мужчин разговаривали в лавке на краю торгового ряда – у Карема. Гита подошла ближе, стараясь ступать потише. Входная дверь лавки была широко распахнута. Несмотря на поднявшийся вечерний ветер, у Гиты защекотало под мышками – ее вдруг бросило в жар.

Она, задержав дыхание, прислушалась к словам Карема. Второй голос, низкий и хриплый, ей тоже показался знакомым. А потом она его узнала – говорил муж Фарах, Самир, заядлый курильщик.

– Пока должок не выплатишь, ничего не получишь! – отрезал Карем.

Даже Гите, притаившейся на улице, стало ясно, что торговец нелегальным алкоголем теряет терпение. Она прижалась спиной к стене соседнего магазинчика, где продавалась всякая всячина.

– Ты не к сестре на свадьбу пришел, чтобы пить в три горла задаром. А мне к тому же детей кормить надо, – добавил Карем.

Гите не видно было собеседников, но она живо их себе представила – Карема с густой гривой волос над узкой полоской лба и с маленькой серьгой в правом ухе, а рядом Самира с круглым черепом, покрытым редким мягким пушком, как у птенчика.

– Я ж тебе вчера сотню отдал! – возмущенно напомнил Самир.

– Бэй яар[19], ты мне должен пятьсот.

– Всё верну в ближайшее время! Ну выручи сегодня, а?

– Нет.

Самир выругался. А вслед за этим раздался громкий треск – кто-то (вероятно, именно он) шарахнул кулаком по столу. Гита подскочила, от чего у нее слетела сандалия, с грохотом ударившись о дощатую стенку. Она тотчас замерла, панически гадая, не услышали ли ее мужчины, и в теле сжалось все, что могло сжаться – от челюстей до ягодиц.

– Я скоро верну тебе деньги, – спокойнее произнес Самир.

– Вот и отлично.

– Нет, правда верну. У моей жены есть подружка, которая ей уже помогла. И мне она тоже поможет.

По позвоночнику Гиты поползла капля пота.

– С чего бы ей тебе помогать?

– С того, что, если откажется, я заставлю ее пожалеть об этом.

– Да делай что хочешь, – хмыкнул Карем. – Вернешь долг – получишь дару[20].

– Не забудь припрятать для меня что-нибудь позабористее. Твоя тхарра[21] коня с копыт скопытит.

Гита поспешила прочь – сердце отчаянно колотилось, рука сама тянулась к мочке уха, в которой не было сережки. Она свернула в заваленный мусором проход за торговым рядом – так ей предстояло сделать крюк по дороге к дому, зато она чувствовала себя безопаснее, потому что, если бы Самир сейчас вышел из лавки Карема, тотчас увидел бы ее на улице. При мысли об этом она сорвалась на бег – сумка заколотила по бедру, как парализованная рука. Бегать Гита не привыкла, но мысль об угрозе, исходящей от Самира, кружилась в голове и подстегивала. Что он собирается сделать – просто избить ее и ограбить или шею свернуть? А вдруг он ее изнасилует?.. Где-то неподалеку от хижины Аминов страх отпустил, уступив место гневу; круговерть мыслей унялась.

Значит, этот упившийся чутья[22] решил, что все нажитое ею нелегким трудом, вся ее жизнь, построенная на тщательно оберегаемом одиночестве, для него – кубышка, куда он может запустить свои грязные лапы? Королева бандитов такого не потерпела бы. Она убила множество мужчин, издевавшихся над ней. После того, как примкнула к банде головорезов, Пхулан вернулась в свою деревню, избила первого мужа и его вторую жену, тоже изводившую и унижавшую ее, а потом выволокла мужа на улицу и то ли зарезала его, то ли переломала ему руки и ноги – Гита на сей счет слышала разные версии. Так или иначе, Королева бандитов оставила его на месте с запиской, в которой предостерегала стариков от женитьбы на маленьких девочках. Такая концовка, скорее всего, была чистым вымыслом, потому что Пхулан Маллах грамоты не знала и писать умела только собственное имя, зато тут присутствовал назидательный смысл, так что Гита не возражала. Для нее, собственно, важным было другое: если бы Королева бандитов узнала, что в ее окружении назревает предательство, она не стала бы дожидаться, когда ее предадут. Как говорится, грамм действий на упреждение стоит килограмма мести.

К тому времени, как Гита добралась до дома Фарах, в горле у нее пересохло и она отчаянно нуждалась в холодном душе, зато была уверена, что обогнала Самира, поэтому смело заколотила во входную дверь. В ожидании она наклонилась, уперев ладони в коленки, чтобы отдышаться. Оглушительно стрекотали сверчки. Сердце, гулко отдаваясь в ушах, громыхало в раздражающем ритме «кабадди-кабадди-кабадди».

– Гитабен? – озадаченно уставилась на нее открывшая дверь Фарах.

Гите пришлось сделать еще пару вдохов и выдохов, прежде чем ей удалось проговорить:

– Я в деле.

Шел одиннадцатый час, когда Гита услышала возле своего дома шаги. Прихватив фонарь на солнечных батарейках, она открыла дверь прежде, чем Фарах успела постучать. Если бы не свет фонаря, внутри дома царила бы такая же непроглядная темень, как на улице. Плановые кратковременные отключения электроэнергии в деревне («электровыходные», как их называли, словно жителям предлагалось устраивать у себя домашние вечеринки в полной темноте под стук коленками о предметы мебели в качестве музыкального сопровождения) становились все менее кратковременными и все менее плановыми. Детство Гиты и ее ровесников прошло при керосиновых лампах и свечах, но после многочисленных пожаров в их деревню явились представители разных неправительственных организаций, фонтанировавшие заботой, и принесли дары, в результате чего жители обзавелись портативными светильниками, а в самых оживленных местах поселения выросли большие уличные фонари на солнечных батареях.

Фарах замерла, забыв опустить руку, которой собиралась постучать в дверь.