– А я вот сомневаюсь… – начала Фарах, но Гита ее перебила:

– Потому что такие, как он, не видят проблемы в том, чтобы, как вы сказали, «залезть под юбку» кому бы то ни было. А я вижу.

– Амали! – позвала Кхуши, отвернувшись от Гиты. – Принеси-ка нашей гостье чая. А теперь, Гитабен, давайте поторгуемся…

Рамеш при всей своей инвалидности умудрился влиться в деревенскую жизнь, наладил отношения с местными и даже нашел себе кое-какую подработку. Что уж там ему помогало – магия или усердие – неизвестно, но он исправно чинил велосипеды и плетеную мебель, разливал чай в ларьке и скручивал листья бетеля для разных продавцов, всё делая на ощупь. В качестве оплаты Рамеш принимал только мелкие банкноты, но мог с легкостью различать на ощупь и номинал монет.

С тех пор как по деревне со скоростью сезонного гриппа распространилась весть о возвращении Рамеша («Он жив! Похоже, его женушка никакая не чурел!»), Карем к Гите не заглядывал. Она не знала, расстроен ли он, учитывая, что как раз накануне они вместе провели ночь. Независимо от ответа на этот вопрос ее саму ситуация с Каремом расстраивала донельзя. Две ночи подряд в голове Гиты кружились воспоминания об их разговорах (под аккомпанемент Рамеша, храпевшего на все лады у крыльца), и теперь ей не давала покоя загадка: Карем дважды упоминал о том, что Рамеш слеп, – как он мог узнать? При этом она надеялась, что Карем не вообразил себе, будто между ними чаккар и что до него все-таки дошел слух о слепом черве, который теперь спит под дверью Гиты в показном публичном покаянии на подаренном кем-то чарпое. Заблудший муж вернулся, чтобы смиренно пасть к ногам брошенной жены.

Вся деревня считала, что он пытается заслужить прощение и что это очень романтично.

Гита считала, что на нее обрушился ушат дерьма, в котором плавают неприятности.

Ей еще только предстояло подать прошение о разводе в панчаят, пока же делать это было бессмысленно – односельчане от мала до велика видели в Рамеше образчик мужества, жизнестойкости и умения приспосабливаться. Чтобы начать действовать, Гите нужно было дождаться двух благоприятных обстоятельств: когда Кхуши выполнит данное несколько дней назад обещание найти подходящего кандидата от далитов в деревенский совет и когда социальный рейтинг Рамеша обрушится. Сейчас же люди восторженно судачили, как ей повезло: дескать, оказаться в грязи легко, а вот выбраться оттуда почти невозможно. Рамеш был ее законным мужем, его имя значилось в документах на их старенький дом, он занимал свое место в деревне, и оно находилось рядом с Гитой. На то, чтобы выгнать его, не имелось никаких формальных оснований.

Зато у нее, по крайней мере, был один верный союзник – Бандит неустанно выказывал к Рамешу такую непримиримую враждебность, что Гита не только радовалась этому, но и удивлялась. С Фарах и Салони пес держался настороже, обнюхивал их подозрительно и наблюдал, Рамеш же вызывал у него стойкую неприязнь – Бандит злобно рычал всякий раз, когда тот приближался. И чувства эти были взаимными, что Гиту вполне устраивало: Бандит неизменно занимал пост у нее под кроватью, и это не давало Рамешу к ней приблизиться. Рамеш еще не осмелел настолько, чтобы к ней прикоснуться – Гита старательно держала дистанцию на случай, если ее снова напугает какое-нибудь его безобидное движение, но его стремление восстановить прежнюю семейную жизнь было очевидно. Слова Рамеша не могли поколебать решимость Гиты не подпускать его к себе, но он бросил пить, и благодаря этому факту она все реже вздрагивала от страха в его присутствии.

Готовить Рамеш не умел ничего, кроме пападамов, – это был пробел в воспитании, а не следствие слепоты, – но по утрам он заваривал чай. Как-то забрался на табурет и подтянул гайки на вентиляторе под потолком. Еще он ходил за водой, хотя это было общепризнанной женской обязанностью. А однажды Гита всполошилась, застав его у печки-сигри – он жарил для нее лепешку.

– Как ты узнал, что пападам уже готов? – спросила Гита, когда Рамеш снял лепешку с огня и ждал, пока та остынет.

Он усмехнулся и постучал себя пальцем по носу:

– У меня обоняние теперь не хуже, чем у твоей собаки.

Могут ли пережитые страдания сделать плохого человека хорошим? Вряд ли. Но могут ли они сделать его менее плохим? Определенно. Вызывать у Гиты симпатию Рамеш пока не начал, но она вдруг поняла, что уже не питает к нему отвращения, а это, учитывая ее первую реакцию при виде его, было маленьким чудом. Однако тут Рамеш добавил:

– Должен сказать, пападам не совсем бесплатный… Я хочу попросить взамен о маленькой услуге.

«Ну, ясное дело», – подумала Гита и мрачно спросила:

– О какой?

– Можно мне мыться в доме? – До этого он мылся на площадке рядом с общественным колодцем, где некоторые мужчины, раздевшись до нижнего белья, намыливались и окатывали себя водой из ведер. – Трудно бывает выбрать время, когда там никого нет, – пояснил Рамеш. – И я все время роняю мыло…

Гита сложила пападам пополам и с хрустом откусила кусок. Крошки посыпались ей на грудь, как пепел.

– Ладно.

Одна уступка повлекла за собой другие. После банных процедур он сидел на полу, скрестив ноги, ждал, пока высохнут волосы, и слушал с ней радио («Кто бы мог подумать, что косатки, киты-убийцы, такие мамочкины сынки? Наверно, они индусы»). Однажды вечером Гита накормила его ужином, потому что ни у кого из работодателей, один из которых всегда обеспечивал Рамеша пропитанием, не осталось для него объедков («Ты уверена, что хватит на двоих? Не хочу, чтобы ты из-за меня ходила голодная»). Но «накормить» еще не означало «поужинать вместе» – Гита заставила его поесть на крыльце и вымыть за собой посуду («Да тарелку и мыть не придется, Гита, – было так вкусно, что я вылизал ее дочиста»). На следующий день Рамеш сходил на рынок и принес овощи («Скромная благодарность за пир, который ты устроила мне прошлым вечером»). Гита обнаружила, что нарезать побольше ингредиентов для овощной смеси ничуть не трудно, подержать кастрюлю подольше на плите не хлопотно, а компания после еды не так уж утомительна, хоть это и Рамеш («Хочешь, открою тайну? Мне кажется, я не сильно много потерял, когда ослеп. Раньше я всегда был пьяный, а это не что иное, как разновидность слепоты. Теперь я всегда трезвый, а это форма прозрения»). Так, мало-помалу, они незаметным образом оказались по колено в той самой семейной жизни. Рамеш наслаждался каждой своей скромной победой, а Гита утешала себя тем, что она еще не потеряла почву под ногами, потому что контролирует ситуацию и по своей воле выдает ему привилегии, которые может отобрать в любой момент. И никто не мог помешать ей встретиться с Каремом, что она и сделала одним прекрасным утром, отправившись в его магазин на разведку.

– Привет, – сказала Гита, отметив про себя, что выглядит Карем неплохо.

– Привет.

– Как дети?

– Буянят. А ты как?

– Рамеш вернулся, – выдохнула она.

– Я слышал.

– Он не приходил к тебе… купить что-нибудь?

Карем покачал головой:

– Нет.

– Значит, он и правда бросил пить.

– Сомневаюсь.

– В смысле? – прищурилась она.

– Я ему не верю, Гита.

– А тебе я должна верить?

– В смысле? – прищурился в свою очередь Карем.

Дело было не в том, что Гита перестала верить Карему, чтобы отдать все свое доверие Рамешу. Она не верила им обоим. Но намек Карема на то, что ее дурачат или что она позволяет себя дурачить – что она дура, в конце концов! – больно ее задел. А вкупе с подозрением, что Карем что-то от нее скрывает, это заставило ее чувствовать себя дурой, одураченной со всех сторон.

– Ты знал, что Рамеш ослеп – случайно сам проболтался, но тогда я не придала этому значения. Кроме того, ты всегда говорил о нем в настоящем времени, а все остальные в деревне про него говорят «был». То есть ты точно знал, что он жив. Ты все это время знал, где Рамеш, и ничего не сказал мне об этом.