Я сорвалась с места, схватила рюкзак и, бросив что-то типа «мне нужно бежать», понеслась на парковку, где дежурили несколько машин такси.

— О, боже! Боже! — повторяла я, вибрируя от волнения.

Быстро написала опекунам, что поехала домой, но не объяснила причины. У меня пока не было плана.

Всю дорогу я думала о том утре, о реакции Никиты на то, что я не смогла вспомнить почему назвала его фэбэровцем. Он ждал, что я вспомню. Он расстроился, что чуда не произошло!

Я закрыла рот рукой, вдруг осознав, что он, мой милый, родной Никита только что снялся с соревнований. Вот почему он нервничал! А я? А я! Какая же я дура со своим разговором с Женей!

— Боже!

Водитель оглянулся на мой возглас, видимо подозревая меня в помешательстве. Как же меня, черт подери, штормило, пока мы ехали! Я выглянула в окно, злясь, что мы так медленно двигались, и вдруг воскликнула:

— Остановитесь.

Мы проезжали мимо оврага.

— Остановитесь тут, пожалуйста!

Мужчина прижался к обочине и посмотрел на меня в зеркало заднего вида, как на потенциальную пациентку дурдома.

Я вышла из машины и поспешила к месту, к которому меня недавно привозил Иванов.

— Мне вас ждать, дэвушка? — окликнул водила, выбираясь из авто, чтобы покурить.

— Да, если можно, — отмахнулась я, пробираясь по густой траве к краю обрыва. — Я сейчас!

— Любой капрыз за ваши деньги.

Ух, какой говорливый! Я попыталась абстрагироваться от всего постороннего и, обняв себя руками, уставилась вдаль. Я была уже здесь. И не неделю назад, а гораздо раньше. Не знаю откуда я это знала, просто уверена в этом и все.

Закрыв глаза, я сделала глубокий вдох.

В памяти вспыхнула картинка: лицо Никиты, темной ночью, его искрящаяся улыбка и… разбитая губа.

Я резко открыла глаза и огляделась, пораженная внезапностью этого воспоминания. Как я не силилась вспомнить еще хоть что-нибудь, все было напрасно.

Я вернулась к машине и села на заднее сиденье, погруженная в свои мысли. Краем глаза я заметила на телефоне водителя прямую трансляцию по боксу. Один из бойцов ударил другого по лицу.

Еще одна вспышка: Цыпкин бьет молодого парня кулаком, разбив ему губу. Кровь на лице его соперника. А я… все это снимаю на телефон.

— Черт! Черт!

— Куда едем, дэвушк?

— Да подождите! — крикнула я на него, судорожно выискивая телефон в рюкзаке и открывая видеозаписи.

Дрожащим пальцем я пролистывала кучу ненужного хлама, и вот оно, нашла! В точности как в моем воспоминании.

Я открыла видео. Видно плохо, и сам момент удара в кадр не попал. Только конец потасовки и мой крик, а так же, как Цыпкин попер на меня с угрожающим видом. Я остановила видео на паузу и приблизила изображение с парнем, который держал руку у разбитого лица.

Из груди невольно вырвался вскрик. Лицо было размытым, можно было вообще не понять, что это был Никита, но я точно знала, что это был именно он. По уже знакомой рубашке в клеточку.

— Попался!

Меня накрыло от эмоций. Я водила пальцами по размытому изображению на экране, чертя линии вокруг знакомого лица, которое так хорошо знала. На кончиках пальцев ощущался давно знакомый зуд, в груди зарождался огонь, который я тоже узнала.

— Простите… — проговорила я, обращаясь к водителю и нащупав в рюкзаке нужные ключи, с радостью выпалила: — А можно… можно мы поедем сейчас на другой адрес?

— Ваше право.

Мужчина вбил адрес, который я продиктовала и чертыхаясь повез меня в обратном от дома направлении. Я быстро написала сообщение Аглайе Алексеевне:

Я: Меня осенило! Еду в галерею, поработаю. Можно?

Она прислала мне стикер с сердечком.

Я ехала, смотрела в окно и улыбалась, представляя, как возьмусь сейчас за кисточки, или нет, скорее я сделаю это грифелем и тушью. Да, будет смотреться отлично!

Погруженная в мысли, я зашла в пустой класс в «галерее Романовой». Отбросив рюкзак, поспешила к чистым белым листам. Понимая, что мне одного не достаточно, я огляделась и нашла просторное место на полу. Я разложила на нем девять листов, образуя прямоугольник, затем прикрепила уголки скотчем. Разувшись, я размяла шею, взяла первый заточенный грифель и оценивающим взглядом оглядела свой огромный чистый холст. Мысленно я уже распределила что и где будет находиться, оставалось дело за малым…

Я выключила звук на телефоне, чтобы мне никто не мешал, открыла поиск и нашла в нем нужную спираль из последовательности Фибоначчи. Покрутив фото спирали, я образно переместила ее на белый фон, опустилась на колени и начала писать грифелем цифры, выстраивая их в такую же спираль…

***

Щелчок замка в двери выдернул меня ото сна. Я вздрогнула и открыла глаза. Тело гудело, конечности ныли. Я почему-то лежала на полу, не имея ни малейшего понятия, как умудрилась так жестко вырубиться?

— Слава Богу! Нашлась! — услышала я всхлип тети Тани и осторожно поднялась на ноги.

Я что уснула на полу галереи?

Не понимая, что в точности происходит, я разжала руки, из которых высыпались исписанные до основания грифели. Ладони и пальцы были черные. Я уставилась на свои руки, вспоминая, как меня захлестнуло вдохновением. Блин, я потеряла счет времени и, кажется, реально отключилась на полу.

Тетя Таня первой подбежала ко мне и крепко обняла. За ней появилось все семейство Даниловых, Аглая Алексеевна и… Никита. Он выглядел осунувшимся: плечи опущены, под глазами залегли темные круги, волосы взъерошены и одет так же, как вчера. Увидев меня, он остановился в дверях и оперся спиной о наличник, как будто с выдохом облегчения из него выбили все силы.

Я рассеянно оглядела галерею, сквозь окна которой сочился утренний свет. Они искали меня всю ночь?

— Что… почему вы такие…? — слова застряли в горле. Тетя Таня шмыгала носом, а дядя Паша строго сверлил меня взглядом. Девочки бросились меня обнимать. — Я же написала, что поехала в галерею.

— Мне, — отозвалась Романова со снисходительной усмешкой и кивнула на Даниловых и Ника, — но не им!

— О, — вот я идиотка! — П-простите меня.

Я даже не представляла, как исправить свой косяк. Буду месяц весь дом драять, оладьи печь и… не знаю, девочек делать фляк научу, что угодно!

Никита продолжал стоять в дверях, устало потирая лицо… его лицо!

Я отступила от Даниловых, забралась на стол, чем удивила всех присутствующих. Я понимала, что вела себя, как обезумевшая, но очень хотела посмотреть сверху на результат проделанной работы. С моего ракурса было лучше видно. Девчонки тоже забрались на столы, радуясь, что это не возбраняется. Романова подошла к скрепленным между собой листам и тихо ахнула.

Я тоже не смогла сдержать эмоций, смешанного восторга и удовлетворения. Получилось офигенно!

Из спиралей последовательности Фибоначчи я написала портрет. Очень достоверный портрет Фиба. Его выразительные глаза, прямой нос, моя любимая «арка Купидона», губы в слабой улыбке. Именно так он всегда смотрел на меня. Не Фиб. А мой Никита.

— Марьяна, это же… — начала тетя Таня, но не договорив, закрыла рот рукой.

— Шедевр, — закончила за нее Романова, складывая руки, будто в молитве. — Василевская, это шедевр!

Я обернулась на Иванова. Он оттолкнулся от наличника, служившего ему чем-то вроде опоры, и не спеша подошел к портрету. Ему явно стало любопытно, отчего все так странно на него пялятся, увидев, что я нарисовала.

Он забрался на стол, на котором я стояла, и вдруг замер.

Я со сжатым сердцем наблюдала за его реакцией, за распахнутыми глазами, за губами, которые раскрылись от удивления, или скорее шока, за напряженными жилками, выступившими на шее…

Несколько секунд, тянущимися для меня целую вечность, он смотрел на точную копию своего лица, изображенного на огромном холсте, и ничего не говорил. А когда вышел из рассеянного ступора, повернул голову и с неописуемыми эмоциями посмотрел на меня.

— Боже, я сейчас расплачусь! — всхлипнула тетя Таня, а дядя Паша обнял ее за плечи и потихоньку вывел из зала галереи, забрав за собой дочек и даже Аглаю Алексеевну.