совокупления, я, лежа с МАМОЧКОЙ рядом,
раздираемый какими-то смутными
внутренними противоречиями, спросил:
– МАМОЧКА, ты бы хоть в рот разок взяла
для разнообразия?
При всей мягкости ее характера
подобной наглости стерпеть она
не смогла:
– Может, тебе еще и в задницу дать?
Извращенец!
То есть для нее эти невинные, по сути, шалости – минет с аналом -
являлись табуированной темой
и страшным преступлением против
нравственности...
Притом что Ворона, как мне рассказывала Регина,
после их совместной поездки на ЮгА,
в солнечную грузию,
лечилась не только от гонореи (как, впрочем, и сама Регина),
но и залечивала «повреждения прямой кишки»;
причем, говоря все это, Регина смотрела на меня
светлыми,
широко раскрытыми
глазами
пятнадцатилетнего
морального
урода.
Как это все может укладываться у них в голове?
И у матери, и у дочери?
Как это все можно
отделить одно от другого
и, не замечая вопиющих противоречий,
продолжать жить дальше;
по своей гиперболе и
параболе,
каждая в своем измерении;
недалеко от метро
на окраине -
постоянно расширяющейся в сторону «Внуково»,
совершенно равнодушной
ко всему происходящему в ней, -
москвы.
Кто о ком напишет
ОН мне запомнился «в очках»,
как анекдот про три проклятых вопроса
русской интеллигенции:
1) кто виноват?
2) что делать?
3) и самый мучительный – ГДЕ МОИ ОЧКИ?!
Дело было в библиотеке имени чехова
на творческом вечере
Дмитрия Александровича Пригова
в центре москвы.
На НЕМ, кроме очков, была еще
фетровая ковбойская шляпа
с загнутыми по-техасски полями,
которую ОН принципиально
в помещении снимать не собирался...
ОН был пьян. Не просто под «мухой»
или, скажем, «на кураже»,-
ОН был в жопу!
Держался на ногах с видимым трудом,
и общался с окружающими преимущественно
при помощи междометий;
среди этих окружающих был и
невозмутимый
Дмитрий Александрович...
Я сидел в середине маленького
зрительного зала, ожидая
начала вечера. (Надо отметить,
что пришел я на этот вечер
с глубокого похмелья, – в таком состоянии
пьяные люди обычно вызывают у меня
смешанное чувство – отвращения и
жгучей зависти).
ОН сел – конечно же! -
у меня за спиной,
путаясь в своих междометиях,
постоянно одергиваемый
какой-то девушкой
(видимо, его спутницей)
откровенно хиппейского вида.
Пригов начал чтение.
Читал, заглядывая в тетрадку,
слегка заикаясь, делая небольшие,
но многозначительные паузы.
ОН сидел тихо. Очень тихо.
Удивительно тихо,
изредка выдыхая в мою сторону
облако пиздопротивного перегара.
И тут!
в момент, когда Дмитрий Александрович
зачитывал один из своих наиболее удачных
концептуальных текстов (там, где у него клинтон
рифмуется с клитором),
в этот святой для всех собравшихся момент ОН
снял свою ковбойскую шляпу и надел
на мою голову...
Я тоже был со спутницей, если бы не она,
все закончилось бы тривиальным мордобоем
с обязательным выдворением нас из зала.
Я вернул ЕМУ шляпу, надев ее прямо на очки;
наши спутницы растащили нас по местам
и призвали в один голос
обратить внимание на Пригова,
который уже начал настороженно поглядывать
в нашу сторону.
Говоря на корявом языке милицейского протокола:
«Происшествие удалось предотвратить».
Уже на выходе один знакомый,
прикуривая от моей зажигалки,
На мой вопрос:
– Кто этот мандалай?
Небрежно ответил:
– Ванька Жданов, метафорист.
Так вот оно, значит, как – ИВАН ЖДАНОВ:
«Но больно видеть, что душа поката,
окружена экранами сплошными,
где что-то происходит подставное,
и ничего не видно из-за них.
Смерть подражает очертаньям жизни,
И речь в проказу вбита запятыми,
И непривычно видеть эти тени
От внутреннего солнца в нас самих».
Да...надо же так наклюкаться,
Да еще на творческом вечере у Пригова.
Бог с ним,
бывает... Поэт в России -
буду бля! – поэт...
...Примерно десять лет спустя
я участвовал в кулуарном пожирании хани,
которое осуществлялось в буфете одного
довольно известного столичного театра.
Отмечали премьерный показ пьесы Владимира Сорокина
«Щи».
Сорокин был с женой и с Дмитрием Александровичем Приговым.
(Пригов, впрочем, после просмотра спектакля на банкет не остался).
Вел себя Сорокин весьма сдержанно,
выглядели они с женой
респектабельно и
предельно буржуазно.
Меня представили:
– Вот тут у нас актер, бывший...Стихи, понимаете ли, пишет...
тоже, – в каком-то смысле, – литератор...
Выпили. Посидели. Вскользь обсудили трудности
применения инвективной лексики
на театральной сцене...
Пьян я не был.
Очков от роду не носил.
Шляпы ковбойской у меня на голове
не наблюдалось.
В общем, навряд ли он меня запомнил,
и уж точно вряд ли что-либо обо мне
напишет...
А жаль.
Очень жаль!
Надо было наебениться
до полного
с
р
а
к
о
п
а
д
е
н
и
я
и хотя бы шапку свою
(вязаную!)
ему на голову!
Да ладно,
чего уж там...
Проехали.
Третья степень
Нас бросала молодость
Под лежачий камень
Нас водила молодость
Строем по нужде
Нина Искренко
– СССССУУУУУУКККККИИИИИ!!!!! ССССУУУУУКККК...
Он орал во весь голос, яростно и, надо сказать, небезуспешно отталкивая двух худеньких низкорослых санитаров, вцепившихся ему в голые, покрытые лагерными татуировками руки. На правом предплечье, где у него красовалось намеченное тремя волнистыми линиями море с встающим из него символическим полукругом солнышка и парящей в виде жирной размашистой галочки птицы, синела выполненная крупными печатными буквами стандартная кривобокая надпись:
ЛЮБЛЮ СВОБОДУ
КАК ЧАЙКА ВОДУ.
Докторская кушетка, вытертый напольный линолеум, кафельная плитка, белые халаты запыхавшихся санитаров – все, буквально все было забрызгано мелкими каплями крови. Кровь эта сочилась из множественных порезов, протянувшихся по разукрашенной церковными куполами и блядскими женскими ликами широкой спине, разбушевавшегося не на шутку пациента.
– Чего это он?
– Да бабу свою увидел, вон она в коридоре сидит, расслабляется. Менты ее с собой привезли. Сказала, что если до больницы не подбросят – протокол им не подпишет.
– Какой протокол?
– О задержании. Там от нее еще заявление нужно...В общем, мордобой из-за нее мужики замутили...из-за «красавицы». Один уже в отделении сидит, другой – вот тут нам концерты устраивает...
На узкой колченогой скамейке, в самом конце больничного коридора сидела растрепанная полупьяная женщина, сорока с лишним лет, с большим наполовину разорванным целлофановым пакетом, из которого торчал меховой рукав зимней мужской куртки.
