Я забарабанил пальцами по столу.

— Что ж, резонно и справедливо.

— Я рада, что мы одинаково смотрим на вопрос. Это я обрисовала ситуацию в целом, а теперь перейдем к конкретике. Вариантов два, и первый заключается в том, что мы передадим тебя научному сообществу. Ну, просто потому, что наш профиль — внеземная угроза, а не земная криптожизнь. Тут для тебя есть как плюсы, так и минусы. Маловероятно, что тебя захотят уничтожить, ты заключаешь в себе тайну к вечной молодости и уникальные исторические познания. Ну и вообще, борьба за права животных…

— Блджад, это овца говорит волку…

— Уж поверь, в спорах о том, являешься ли ты разумным или просто мастерски притворяешься, будут сломаны миллионы копий. Из минусов… ну, про ограничения свободы молчу, маловероятно, что тебя так просто согласятся выпустить, не имея доказательств твоей вменяемости. Второй минус — попытка воссоздать тебе пару натолкнется на множество преград. Генетические исследования стоят больших денег, это раз. Общественное мнение — это два. Мамонты это мамонты, а узкоспециализированный хищник все-таки немного другое. Законодательство — это три, клонирование человека в репродуктивных целях запрещено практически везде, и тебя могут счесть подпадающим под этот закон. Короче говоря, стену, отделяющую тебя от возрождения твоего вида, тебе придется пробивать либо в одиночку, либо в сотрудничестве с активистами «за свободу и права стригоев», уверена, такие появятся, но особых возможностей у них не будет. И самое неприятное… как ты думаешь, сколько среди влиятельных людей найдется таких, чью прабабушку ты когда-то спас от нацистов? Риторический вопрос.

— Да-да, я уже давно понял, к чему ты клонишь.

— Ну так вот второй вариант. Мы — секретная организация с особыми полномочиями. Например, законом о запрете на клонирование мы просто подотремся. Мы не совсем независимы, но путей обойти мешающие юридические препоны у нас много, наконец, от нас ждут эффективной защиты Земли от вторжения, на методы, если что, закроют глаза. У нас огромные средства, и мы в состоянии профинансировать нужные исследования. Только вот восстановление вымершего вида — это не то, на что нам эти самые средства дают.

Я молча вздохнул, прекрасно понимая, что прозвучит дальше, а Ева закончила свою мысль.

— Потому тебе придется средства, потраченные на твой проект… отработать, попутно доказав, что ты вменяемый и поддаешься контролю. Когда мы однажды скажем всему миру, мол, смотрите, какое у нас есть секретное оружие, а еще мы собираемся клонировать таких целый полк, чтобы они противостояли внеземным роботам на равных — считай что общественное мнение уже сформировано. Мысль о сосуществовании с вампирами уже не бог весть как нова, со всеми этими сериалами вроде «ТруБлад», нам просто понадобится подкрепить утверждение о том, что «стригои» клевые и полезные, твоим послужным списком.

Я снова вздохнул.

— Резонно. Только… Ева, тебе что-нибудь говорит имя Виктора Франкенштейна?

Она приподняла одну бровь:

— Да, я смотрела пару фильмов по мотивам, а что?

— А ты помнишь, чем именно Франкенштейн подписал приговор себе и своим родным?

— Э-э-э… тем, что создал монстра?

Я зловеще промолчал, и тут заговорил толстый.

— Он пообещал монстру создать для него пару… и обманул.

— Именно, — кивнул я. — Так-то монстр был в целом не злой и собирался навеки покинуть человеческое общество после того, как Франкенштейн выполнит свое обещание, но… тот не сдержал слова. Да, вы сумели предложить мне сделку, от которой я не могу отказаться, но сделка овец с волком сама по себе штука очень опасная. Надеюсь, ты понимаешь это, Ева.

В последующие дни я наглядно понял, насколько сильна в людях склонность очеловечивать все подряд. Нет, я-то знаю, что дети говорят с неодушевленными куклами, словно с живыми, но, похоже, это не свойство только лишь детей. Человек взрослеет, но ничего не меняется, просто игрушки становятся сложнее, и он продолжает наделять своими свойствами все вокруг. В том числе и меня.

— Нет, — сказал я в первый же день обследований упитанному ученому, не тому жирняшу, что был в комнате для допросов, а другому, — я не стану бегать на этой беговой дорожке.

— Почему? — спросил он.

— Потому что я — не ты. Я хищник. Я не бегаю просто так, у меня на это нет какой-либо мотивации. Вся моя активность вращается вокруг двух осей: еда и секс. Ну или в крайнем случае угроза для моей жизни. Соответственно, я могу бегать только за добычей, за самкой или от опасности. Если кот кого-то скушал и кого-то трахнул — все, больше никакого бега, только сон на солнышке. Я в этом плане от кота ничем не отличаюсь.

— Но вы же ходили в школу и получали самые высокие оценки на физкультуре, нет?

— На уроках физкультуры были девочки, которых я таким образом склонял к сексу. Здесь я таковых не вижу.

Ученый задумался и выдал гениальную идею:

— Ну, как вариант, мы можем вместо ужина предложить вам побегать за грузовиком, к которому на веревке привяжем кусок мяса.

— В принципе, это дельная мысль, — с сарказмом ответил я, — но есть одно «но». Я буду бегать за грузовиком только в том случае, если ты будешь бегать еще быстрее грузовика. Я — строго рациональное существо, добывающее себе пропитание наиболее простым способом. И если для получения ужина мне придется бегать — я побегу за тем ужином, который будет проще всего догнать. А вообще ты такие замашки брось: если я вовремя не покушаю — ты в серьезной опасности.

Толстяку такой поворот беседы не понравился, так что вечером того же дня у меня состоялся еще один разговор с Евой и тем упитанным, которого, к слову, зовут Морти.

— Владислав, тут такое дело… — сказал Морти. — По твоим словам получается не очень приятная картина. А как ты раньше жил? Что, как только не удавалось вовремя разжиться говядиной, ты сразу же начинал охотиться на людей?

— Видишь ли, у меня уже очень давно не случалось таких проколов. У меня всегда в наличии запас мяса или денег, и если я почему-то оставался без обеда, то в этом всегда были виноваты конкретные люди. Нет, я не бросаюсь на первого встречного, как только у меня заурчит в животе, но у меня уже давно есть правило: если я остаюсь без обеда по чьей-то злонамеренности — виновник сам становится моим обедом. Идея морить меня голодом, чтобы изучить, быстро ли я бегаю, мягко говоря, нездоровая. Это все равно, что войти в клетку ко льву, которого ты сам же оставил без мяса, смекаешь?

— Владислав, — сказала Ева, — тебе не стоит во всеуслышание вести такие речи. Они, так сказать, немного подрывают веру окружающих в твою рациональность, самодисциплину и социальную ответственность.

Я тяжело вздохнул.

— Ты продолжаешь выдавать желаемое за действительное, Ева. У меня нет социальной ответственности, потому что я — не часть человеческого социума. Я — паук-мирмекофил, живущий в муравейнике и притворяющийся муравьем. Моя самодисциплина не оперирует привычными тебе моральными категориями вроде «хорошо» или «плохо», потому что для меня есть людей — естественная норма. У меня иное понятие этики. Мое решение вопроса «есть или не есть» зависит от иных факторов. Например, я предпочитаю питаться говядиной и свининой, потому что коровы и свиньи велики и ценой одной смерти можно получить больше мяса, а еще у них нет имен. С одной стороны, я всегда стараюсь поселиться среди тех людей, которые мне более симпатичны, и никогда не ем их. Но тут есть обратная сторона медали: чем ближе я к людям, тем лучше их узнаю, и когда в моем ближайшем окружении появляется неприятный мне человек — этика моего вида прекращает мешать мне его съесть. Во все времена я питался разбойниками и сборщиками податей без малейшего дискомфорта. И наконец… Пойми одну вещь. Я вполне могу уживаться среди людей мирно, если тому не препятствуют сами люди, но никогда не буду твоей комнатной собачкой. Ты сейчас говоришь со зверем, который когда-то дрался с пещерными медведями за пещеры и с пещерными львами, которые, кстати, были не пещерными, за охотничьи угодья. И… еще одно, самое важное, что нужно понимать.