Я тяжело опустилась на крыльцо и сжала виски пальцами. Мысли вернулись к поездке. Каменица… В задумчивости несколько раз повторив это название, попыталась вспомнить, писала ли я об этом городе, и поняла, что нет. А это, как ничто другое, доказывало, что этот мир жил своей собственной жизнью. И значит, я отнюдь не являлась автором, нет, – я даже не могла претендовать на роль главного героя. Как там сказал Альгидрас? Моя задача передавать знания?.. «А еще я должна поехать в Каменицу». Мысль была не моя, но сил спорить со Святыней не осталось, поэтому, глубоко вздохнув, я собралась с духом и вернулась в покои Добронеги.

Там я принялась доставать из сундуков платья, рубахи, сарафаны, отрезы ткани, стараясь не рассматривать их, не вникать, что это и зачем. Просто монотонно делала свою работу: доставала – раскладывала, доставала – раскладывала.

К приходу Добронеги одежда сушилась на бельевых веревках за домом, а я сама сидела на крыльце и перематывала моток пряжи – из тех, что лежали спутанными в одном из сундуков. Добронега подоила навязанную за огородами корову, заставила меня выпить кружку парного молока, и мы приступили к сборам.

Мать Радима указывала, что взять, не зависая, как я, над каждым платьем, и вообще действовала настолько четко, как будто каждый день собиралась в походы. Я выполняла все, что она говорила, стараясь не коситься в сторону по-прежнему приоткрытой двери, за которой висело платье матери Всемилы. Шальную мысль спросить у Добронеги, действительно ли это платье Найдены, я отмела сразу. Настоящая Всемила не могла его не видеть, если хотя бы раз заходила в гардеробную. А если так, то не могла ли она скопировать узор с этого платья? Тогда выходило, что резьба Альгидраса ни при чем…

К вечеру я так извелась от бесконечного прокручивания в голове одних и тех же вопросов, необходимости быть при Добронеге и всеми силами участвовать в сборах, что просто валилась с ног от усталости. Зато вещи, которые мы собирались взять с собой в дорогу, были сложены в аккуратные стопочки на сундуках в покоях. Мы договорились подкладывать что-нибудь в эти стопки по ходу дела, а упаковать все уже перед самым отъездом. Я понятия не имела, во что мы будем все это паковать. Вспомнила, что даже у воинов князя, отправлявшихся в дорогу, не видела никаких сумок, разве что небольшие поясные и седельные, поскольку все они передвигались верхом. При мысли о лошадях я почувствовала, как желудок сделал сальто. А что, если мне придется ехать верхом? Испугавшись такой перспективы, я едва не спросила об этом Добронегу напрямую, но вовремя одумалась: вряд ли Радим усадит беременную жену на лошадь.

А потом потянулись одинаковые и монотонные дни. Добронега по-прежнему уходила рано утром, но хотя бы возвращаться стала к обеду. Мы понемногу собирали вещи, готовились к отъезду, наводили порядок в доме, что-то перекладывали, что-то убирали. В один из дней к нам пришла незнакомая мне женщина, назвавшаяся Миланой. Добронега пояснила, что Милана будет присматривать за хозяйством в наше отсутствие. Сама не знаю почему, но я ожидала, что на хозяйстве останется жена Улеба, даже не задумываясь о том, что близость Улеба к семье воеводы не подразумевала близость всей его родни.

Я показала Милане, где стоит бочка с водой для полива грядок, и познакомила с норовистой коровкой, предупредив, что к ней ни в коем случае нельзя подходить сзади из-за ее дурацкой привычки лягаться, а потом постаралась побыстрее сбыть Милану на руки Добронеге, потому что женщина все время молчала и непонятно было, какое впечатление я на нее произвожу. Это очень сильно мешало, я не могла отделаться от мысли, что говорю не так, как местные. Милана пробыла у нас почти до самого вечера, и я использовала это время для того, чтобы навести окончательный порядок в покоях Всемилы: выходить к ним на улицу мне не хотелось.

Вестей от Альгидраса по-прежнему не было. Два раза за эту неделю я побывала в доме Радима и окончательно убедилась, что узор над дверью в покои Златы и Радима точно совпадает с узором на платье. Теперь я не могла ничего с собой поделать: стоило Добронеге уйти, как я совершала один и тот же ритуал – зажигала масляную лампу и шла в маленькую комнату. Ощущение чужого присутствия пропало, и платье больше не пугало. Остались отголосок какой-то тайны и чувство, что ее необходимо разгадать. Я подолгу сидела на полу, растянув подол платья и разглядывая узор, идущий по краю. Это был один и тот же рисунок, повторявшийся с определенным шагом – по краю юбки, по краям рукавов и по вороту. Я чувствовала, что это должно что-то означать, но пока не могла понять, что. Альгидрас говорил, что этот узор может вызвать гнев богов. Вопрос каких? Тех, которым поклонялись в Свири, или тех, которых чтили квары, раз уж заговор на их языке?

Эта мысль возвращала меня к тому, что я ничего не знала об Альгидрасе. Он мог быть последним из хванов, а мог быть кваром, оказавшимся в Свири с какой-то целью. Он мог искренне изумиться тому, что Дева – Святыня кваров и они ее просто ищут, а мог искусно разыграть изумление, благо я уже видела, как он умеет врать, глядя в глаза. Он мог быть предан Радиму и разорвать побратимство, чтобы развязать руки воеводе, а мог с тем же успехом освободиться от Радима, чтобы иметь возможность уехать из Свири насовсем, если надобность в этом городе отпала. Он мог действительно томиться от нелепых навеянных чувств ко мне, а мог просто воспользоваться моментом и сказать ровно те слова, которые я хотела услышать. Я была для него как на ладони, со всеми моими дурацкими эмоциями и переживаниями, он же оставался закрытой книгой. Что, если он просто скармливал мне крупицы правды или же четко продуманной лжи, так удачно вплетенной в правду, просто для того, чтобы я выдавала информацию, которую кто-то или что-то вкладывает мне в голову? При этом лично он не рисковал ничем. Даже если бы я убедилась в том, что он квар, что бы я могла сделать? Рассказать Радиму? Учитывая диагноз Всемилы, думаю, меня бы заперли до конца дней в покоях, и я превратилась бы в комнатное растение под действием отваров. Или же развязка могла быть другой. Ведь Альгидрас ясно дал понять, что после того, как меня выловили из воды, он был начеку. Если бы я выкинула нечто, угрожавшее Радиму (впрочем, Радиму ли, меня бы просто не стало. Это я запомнила четко.

Все эти размышления вгоняли меня в глухую тоску. Я понимала, что не должна ему верить, но что-то внутри меня каждый раз едва не кричало: «А если не ему, то кому?!» Перед кем еще можно не притворяться, не делать вид, что я Всемила? Кому еще можно честно сказать, что я чертовски устала, что мне плохо и что я хочу домой? Я просто не могла ему не верить, потому что каждая, даже самая мимолетная, мысль о нем заставляла мое сердце сжиматься. Я была влюбленной дурой, готовой слушать все что угодно, лишь бы он был рядом и продолжал со мной говорить.

Через шесть дней после отъезда Альгидраса ожидание закончилось. Прибежала одна из тех девочек, что помогали Злате по хозяйству, с криком:

– Воины княжича приехали!