После того как один из воинов княжича убрал оружие куда-то в общую кучу, Альгидрас вновь присел на корточки и протянул руки к огню. Выглядел он при этом так, как будто ничего не случилось. Однако я не могла отделаться от фантомного ощущения злости.

Над нашим небольшим лагерем повисло ощутимое напряжение. В полной тишине Вадим раздал ужин. Я следила за тем, как он ведет себя с Альгидрасом, и, к своему облегчению, отметила, что миску с едой он протянул ему вполне дружелюбно.

Уже забравшись на ночь в повозку, я наконец-таки набралась храбрости и спросила у Добронеги, что теперь будет. Впрочем, заканчивая свой вопрос, я уже знала, какой получу ответ, и совсем не удивилась, когда Добронега пожала плечами и сказала:

– Одним богам известно.

– Но вы ему верите? – спросила я, глядя на Злату.

Злата зажмурилась, сделав вид, что спит. Я досадливо поморщилась и перевела взгляд на Добронегу.

– Я верю в то, что он не причинит нам вреда, дочка. Спи, не бойся.

Я вздохнула, понимая, что Добронега неверно истолковала мое беспокойство. Я боялась не за себя. Я не знала, переживет ли эту ночь он.

Утром я чувствовала себя совершенно разбитой. Когда Бран отдернул полог повозки, чтобы сказать, что мы выдвигаемся в путь, я с трудом села и едва подавила первый порыв спросить, где Альгидрас, настолько непривычно было видеть на этом месте другого. Впрочем, когда повозка тронулась, воин, который пристроился справа, наклонился в седле и, протянув руку, задернул полог. Эту руку я узнала бы из тысячи. Значит, он также едет рядом и ничего не случилось. Я почувствовала такое невероятное облегчение, что, устроившись поудобнее, тут же провалилась в сон. К счастью, без сновидений.

Остальные дни пути были похожи один на другой. Мы все так же уныло тряслись в повозке. На коротких стоянках я вздыхала с облегчением, видя Альгидраса живым и невредимым, потому что все равно подспудно боялась того, что кто-то из отряда наплюет на доводы разума и ценность Альгидраса для княжича. Однако пока все держали себя в руках. Ночевали мы в повозке, и больше никто не подходил сказать, чтобы я закрыла полог, поэтому я подолгу смотрела сквозь щель на звездное небо, вот только оно больше не казалось таким завораживающим.

Чем ближе мы подъезжали к столице, тем напряженнее становилась наша охрана. Смех звучал все реже, а потом прекратился вовсе. Воины переговаривались только по делу, когда мы выбирались из повозки; между нами и лесом всегда находилось несколько дружинников, а прежде чем позволить нам отойти от стоянки, воины проверяли густые заросли. Впрочем, отметила я это далеко не сразу. Лишь когда рядом со мной, прогуливавшейся вдоль дороги после нескольких часов неподвижности, будто невзначай вырос Горислав, против обыкновения даже не попытавшись пошутить, я наконец осознала, что нас перестали оставлять одних и все время действительно охраняют. Насколько серьезным должно быть положение, чтобы даже Горислав перестал зубоскалить?

Впрочем, Горислав, как я и предполагала, оказался отнюдь не беспечным шалопаем. Я и раньше подозревала, что за его наигранной веселостью кроются цепкий ум и твердость характера. Теперь же могла убедиться в этом воочию. Спустя некоторое время после военного совета он вдруг стал разговаривать с Альгидрасом так, будто ничего не случилось. Садился рядом с ним в круге отчуждения, как я стала про себя называть свободное пространство, образовывавшееся вокруг хванца, где бы тот ни появился, что-то спрашивал и даже неизменно получал ответы. Сам Альгидрас никого ни о чем не спрашивал, к общению явно не тянулся и, казалось, даже не особенно тяготился всеобщим бойкотом, хотя порой до меня долетали отголоски неизменной злости и чего-то похожего на глухую тоску. В такие моменты очень хотелось перехватить его взгляд и подбодрить, но он намеренно не смотрел в мою сторону, подойти же к нему на виду у всех я не решалась. Оттого я была рада, что хотя бы Горислав плюет на условности. Какое-то время я ожидала, что кто-то из воинов начнет вразумлять Горислава, однако ничего похожего не происходило. Остальные просто делали вид, что не замечают эту сложившуюся компанию.

Порой Горислав и Альгидрас разговаривали до самой темноты. Я лежала в повозке, вслушиваясь в их негромкие голоса в тщетных попытках разобрать хоть слово, и думала о том, что вряд ли Горислав делает это по доброте душевной, скорее всего просто пытается присматривать за Альгидрасом. Ведь даже безоружный, тот оставался одним из хванов, природы которых никто толком не понимал.

На одном из привалов наш бессменный костровой снова не смог развести огонь, потому что не удалось найти сухих дров. Он косился на Альгидраса, однако помощи не просил. Тот, впрочем, тоже не стал ее предлагать. Закончилось тем, что Горислав толкнул Альгидраса в плечо и сказал:

– Да помоги, чего уж.

Надо ли говорить, что через пару минут костер весело запылал? После этого воины нахмурились еще сильнее, Горислав впал в задумчивость, словно подтвердил какое-то свое предположение, а я посочувствовала Миролюбу. Вместо радости от приезда сестры его настигнет необходимость разрешать конфликт. Процентов на восемьдесят я была уверена, что Миролюб не даст Альгидраса в обиду. Разумеется, тоже не по доброте душевной, а потому, что хванец вправду ему нужен. Но оставались еще двадцать процентов, которые я списывала на то, что Миролюб не всегда может делать то, что ему вздумается. Вдруг в Каменице он связан по рукам и ногам волей князя?

В последние дни я все чаще думала о Миролюбе, о том, как мало на самом деле его знаю, и о том, что поездка в Каменицу может обернуться для меня чем угодно. Сейчас давняя мысль, будто я могу иметь какую-то власть над княжеским сыном, казалась смехотворной. Возможно, дело было в унылой погоде, в чертовом дожде, который не прекращался уже третий день, а может, в том, что Злата вдруг начала кашлять и отвары, которые давала ей Добронега, явно не помогали, добавляя нам поводов для волнения. Как бы то ни было, все теперь виделось в мрачном свете. Еще жутко злило упрямство Добронеги, и я не понимала, почему она не обратится к Альгидрасу за помощью. Впрочем, тот тоже был хорош. Он ведь не мог не слышать, что Злата кашляет, однако ни разу не предложил ни один из своих чудодейственных отваров. Я, вымотанная физически этой бесконечной, монотонной дорогой, проклятой сыростью и постоянным ожиданием опасности, жутко злилась на Добронегу, на Альгидраса, на всех за эти их дурацкие правила, которые почему-то никто не хотел нарушать.

В итоге, когда я не выдержала и спросила Добронегу, почему она не возьмет у Альгидраса отвар для Златы, та ответила мне непривычно резко, мол, нешто он слепой или глухой, если бы хотел, сам бы помог. Меня удивила резкость ее тона. Я попыталась списать это на волнение за Злату и ее будущего ребенка, однако то, какой взгляд при этом Добронега бросила на Альгидраса, мне совершенно не понравилось. Он прекрасно слышал этот разговор, поскольку расседлывал своего коня буквально в паре метров от нас, но ничего не сказал. И это меня удивило гораздо больше реакции Добронеги. Мне-то казалось удачной мыслью подстроить разговор с Добронегой так, чтобы он произошел неподалеку от Альгидраса. Я полагала, что они непременно вступят в диалог и все разрешится само собой. Однако эффект оказался прямо противоположным. Если раньше еще можно было надеяться на то, что произошло какое-то недоразумение, то теперь конфликт стал очевиден. Добронега выглядела при этом настолько непримиримо, что я не решилась спросить ее о причинах такого отношения к Альгидрасу, а про себя подумала: неужели она тоже считает его предателем? Неужели прошедший год, когда он был частью ее семьи, так мало значил?