Я рывком села, с трудом сдержав стон, – шея затекла от неудобной позы: я спала, сидя за столом, неловко устроившись на столешнице. От резкого движения кружка с остатками чая опрокинулась и покатилась по столу. Мне едва удалось ее поймать, прежде чем она свалилась на пол. Сжав кружку обеими руками, я старалась успокоить колотившееся сердце. Порыв ветра влетел в приоткрытую створку окна, заставив меня вздрогнуть от холода: моя ночнушка вновь насквозь промокла от пота.

Вскочив на ноги, я бросилась за тряпкой, чтобы стереть со стола, по пути опрокинула ухват, который отчего-то не поставила на обычное место, когда растапливала печь в ночи. Ухват с грохотом упал на скамью. Я прижала ладонь ко рту, понимая, что не только Добронегу – всю Свирь перебудить должна. Добронега действительно быстро вышла из покоев. Она была уже полностью одета.

– Что случилось? – встревоженно спросила мать Радима, глядя на меня.

– Сон, – хрипло прошептала я. – Опять сон дурной. Я чай разлила. Вытереть хотела.

Добронега отмахнулась от беспорядка и, быстро подойдя ко мне, тронула лоб.

– Ты полежи иди. Ночь плохая выдалась.

Я помотала головой, пытаясь сказать, что со мной все в порядке, но Добронега только улыбнулась слегка неестественной улыбкой, и я поняла, что последует за этим. И точно. Будто невзначай она добралась до полок с горшочками. Сняла тот самый, с «Олеговым снадобьем», и принялась готовить отвар. Вода, подогретая мной, еще не успела остыть. Значит, мой сон длился совсем недолго. Я смотрела на то, как Добронега готовит отвар, которым поили Всемилу в «плохие» дни, и думала о том, что это к лучшему. Просто поспать. Безо всяких кошмаров. Я не стала возражать, когда Добронега мягко подтолкнула меня к покоям Всемилы, пока отвар настаивался. Руки точно налились свинцом, и я сама едва могла их поднять. Когда Добронега попыталась что-то у меня забрать, я поняла, что до сих пор сжимаю кружку, которую спасла от падения со стола.

Выпустив кружку, я послушно села на постель и уставилась в одну точку. В голове звучало обреченное:

«Хи нами вока. Хи трэмо матурэ».

Я не знала, что это означает, но мне было очень страшно.

Мое пробуждение сопровождалось смутными образами. Сначала я видела себя маленькой девочкой. Я продиралась сквозь высокую траву на берегу реки и звала Чапку – своего потерявшегося щенка. Позади звучал голос отца:

– Надежда, вернись немедленно! Не то упадешь в воду.

Во сне я хорошо помнила, что почему-то в тот день совсем не боялась упасть в воду. Словно вода – мой друг. А еще я поняла, что все эти годы не вспоминала о щенке, будто у меня никогда и не было собаки. Но Чапка же был.

Потом я видела себя в школе, когда с волнением ожидала, в какую языковую группу меня распределят. В классе было три отличницы, включая меня. Учить английский считалось престижным. Немецкий – нет. Кто так решил, я понятия не имела, но в тот день казалось очень важным попасть в «престижную» группу. Не повезло: список немецкой группы начинался с фамилии Василевская. Дома я долго плакала, а родители так и не поняли суть проблемы.

Потом я увидела себя в институте на первом уроке немецкого языка. В небольшую аудиторию вошел молодой преподаватель, и сразу стало тихо, хотя до этого казалось, что успокоить наш галдящий хор никто не сможет.

– Ich heisse Paul, – негромко произнес наш новый учитель немецкого, и в тишине аудитории его голос был слышен очень четко. – Lassen Sie uns kennenlernen, wenn Sie nicht dagegen sind[1].

Я помню, что подумала тогда не о том, что он молодой и симпатичный, нет. Как истинный ботан, я подумала, что учитель должен представляться по-другому, потому что… а как же вбитые в школе конструкции? Однако к концу урока я изменила свое мнение. Павел Николаевич (кстати, отчество пришлось отдельно посмотреть в списке учителей, поскольку лекции проходили исключительно на немецком, с соответствующим обращением друг к другу) к концу первого занятия знал всех по именам. Он не скупился на улыбки и похвалы, впрочем, не упускал возможности сделать колкое замечание, если кто-то из группы зарывался. Именно Paul стал тем самым человеком, который навеки влюбил меня в немецкий, а заодно, сам того не ведая, проверил на прочность мое внутрисемейное табу на женатых мужчин. Первый учебный год дался мне тяжело, хотя, справедливости ради, надо сказать, что Павел Николаевич не давал ни одного повода для вольностей. Был всегда улыбчив, вежлив, своего семейного положения отнюдь не скрывал и словно не замечал качественной осады, организованной ему доброй половиной курса.

Почему-то я очень четко вспомнила Павла Николаевича сейчас, выныривая из полудремы и полной грудью вдыхая запах покоев Всемилы: трав, дерева, благовоний. Я потянулась, стараясь стряхнуть с себя остатки сна. Именно Павел Николаевич подтолкнул меня к писательству. Однажды мое эссе на тему «Повсеместное распространение английского языка: необходимая часть глобализации или уничтожение культурной самобытности отельных стран?» вернулось с пометкой «Над Вашей колыбелью явно кружились Мельпомена и Талия. Поработать над стилистикой – и все получится».

Помню, как смотрела тогда на ровные строчки, аккуратно пересекавшие печатную страницу, и не могла понять, что он имел в виду. Сам Павел Николаевич в этот момент пояснял что-то Вовке Самородову и выглядел, как обычно, вроде бы и серьезным, но в тоже время готовым улыбнуться каждую секунду. Я так и не набралась храбрости спросить, что он хотел сказать. А потом на новогоднем огоньке он вдруг пригласил меня на танец. Меня! Из всей группы, хотя я никогда не числилась в рядах первых красавиц. Мы почти не говорили тогда. Точнее, говорили о чем-то неважном. Помню, тогда мое табу на женатых мужчин едва не дало трещину – так я разволновалась. Спрашивала о какой-то ерунде: как он увлекся немецким? Может ли порекомендовать какие-то книги? В общем, от волнения несла всякую чушь. Он учтиво делал вид, что не замечает моего смущения, отвечал на мои вопросы, а потом вдруг произнес:

– Надежда, а я ведь не шутил. Вам нужно попробовать писать.

– Мне? Да вы что? – возмутилась я, чувствуя, как меня бросает в жар. Похвала была не просто приятной – она пьянила.